— Сдачи не надо, — сказал Песоцкий по-русски минуту спустя.
Ему предстоял обратный путь, и он понимал, что это будет большое путешествие. Собравшись с силами, амундсен в три приема поднялся на ноги и, пошатываясь, двинулся во тьму.
Он очнулся и не сразу понял, что лежит ничком. Тяжкое ядро головы, прилетев в подушку, покоилось как будто отдельно от тела. Но это была его голова, и ею даже можно было немножко думать. Если, конечно, не быть полным идиотом и не пытаться двигаться резко. А Песоцкий не идиот. Он надрался в хлам, никто не спорит, но это еще не значит, что можно обзываться.
Он медленно перевернулся на спину и осторожно обвел глазами бунгало. Глазные яблоки двигались почти безболезненно: неплохо для начала.
Сколько, интересно, весит человеческая голова? Килограммов пять? Значит, во мне — пять килограммов, подумал Песоцкий. Остальное лежащее на постели Песоцким не было. Это был грузовик с дровами. Буратино после нападения банды лесорубов. Тело на сигналы не отвечало. Бип, бип… Связь со спутником потеряна.
Хотелось пить, но о том, чтобы встать, не могло быть и речи. Кроме того, Песоцкий не был уверен, что в холодильнике осталась вода. Он тщательно, впрок, продумал маршрут до раковины. Когда организм вернется в зону связи, ноги донесут голову до туалета и рот попьет из-под крана.
Пустота заполняла просветлевшее бунгало, медленно втекала в тело, лежащее на постели. Неподдельное волнение овладело Песоцким, когда он понял, что в состоянии пошевелить пальцами ног. Потом стала оттекать и сильно заныла рука. Он мучительно приподнял ее и силой воли подвигал этими пальцами тоже. Пальцы двигались неточно, но помаленьку начинали слышать команды из мозга. Здравствуй, рука! Мы снова вместе.
Спутник входил в зону связи.
Тихое утреннее счастье: в холодильнике лежала непочатая литровая бутыль воды. Открутить крышку без отдачи в голову не удалось, но дело того стоило. Песоцкий медленно сел на постели и, блаженствуя, влил всю воду внутрь; предпоследней пригоршней он освежил лицо, а последнюю вылил на темечко. И снова лег полежать, уже заодно с телом.
Жизнь, как в том анекдоте, налаживалась помаленьку.
Море, как ни в чем не бывало, снова плескалось среди камней. Свет резал глаза. Пара за столиком, женщина в гамаке, собака в тени террасы — все двигалось, будто за стеклопакетом со звукоизоляцией. Мир жил своей жизнью, и в него предстояло инсталлироваться.
До самолета оставалась неделя с хвостиком.
Может, рвануть отсюда куда-нибудь к чертовой матери, размышлял он, осторожно выхлебывая свой утренний сок. Но куда? В Австралию? И что? Куда-нибудь исчезнет из мозга пустая квартира на улице Строителей, ее сережки, забытые в ванной? Мамины глаза при встрече? Пыльные плиты под пустым больничным окном?
Сжевав яйцо с тостом, Песоцкий побрел к стойке портье. Вчерашняя бумажка с телефонами авиакомпании за ночь пропала без вести — дыша вбок, он попросил написать все снова. Ему просто было интересно, что скажут.
Сказали то же самое. Они ищут. Они проводят расследование. Они приносят свои искренние извинения. Они обязательно найдут. Песоцкий вяло попрощался и повесил трубку. Постоял немного, запустил осторожный взгляд за стойку портье, обвел глазами террасу — хозяина отеля нигде не было.
«Вы кого-то заинтересовали». Черт возьми, а? Ноги подламывались, в затылке гудело. За столиком тянула коктейль некрасивая девица в солнечных очках. Громоздкий носатый господин в креслах листал свежую австралийскую прессу. В гамаке лежала женщина с книжкой. Мальчик в маске, кверху попой, валандался в море у камней. Песоцкий сидел на ступеньках веранды, привыкая к новому сюжету.
Он пытался понять, про что это кино.
Часть вторая
Черно-белый молодой Бельмондо садился в открытую машину и резко брал с места… Камера отъезжала наверх-назад, раскрывая панораму, и Песоцкий с замиранием сердца подумал, что такого кадра в фильме не было. Да это же неизвестный дубль Годара!
Потом он сам оказался оператором, едва успев удивиться этому обстоятельству, потому что кран с камерой продолжал медленно взлетать. Стало страшновато. Кабриолет вымыло из кадра, внизу проплывали поля, рассеченные сельской дорогой; блеснул изгиб реки. Было уже очень высоко; таких кранов не бывает, подумал Песоцкий и в ту же секунду почувствовал пустоту под ногами, опасный наклон тела и собственный вес, неумолимо тянущий к земле.
Бухнуло сердце, и он открыл глаза, еще чувствуя игольчатое покалывание в ступнях.
Ого. Вот это да.
Песоцкий лежал, медленно возвращаясь в реальность.
Она состояла из очередного дня, наливавшегося светом за шторой, — со знакомой ящеркой на перилах террасы, с немецкой семьей в соседней хижине, с морем, исправно приходившим из ночной самоволки, с мохнатой ногой пальмы у ступенек и детскими голосами на пляже.
Реальность состояла из него самого, лежащего на большой постели, — живого, не разбившегося… Но какой красивый был кадр!
Песоцкий еще полежал немного, дегустируя сладко-щемящий вкус улетевшего сна, а потом повернулся на бок и снова закрыл глаза, чтобы додремать.
Он открыл глаза совершенно выспавшимся. Полежал, отбросил одеяло и мягким рассчитанным движением попал ногами в новые шлепанцы. Дошлепал до ванной, умылся, отфыркиваясь. Муравьиная дорожка за умывальником работала бесперебойно — два десятка черненьких энтузиастов выкладывали точный прямой угол у душевой перегородки; два десятка других шарашили навстречу по тому же маршруту. У них был вечный аврал.
Вечный аврал был и у Песоцкого, еще недавно.
Он надел свежую майку, натянул хулиганские шорты с морским коньком на причинном месте, захватил со столика на террасе солнечные очки и побрел на завтрак.
Экипировался Песоцкий наутро после исчезновения чемодана, съездив еще разок к причалу с банкоматами. Много ли нужно в тропиках?
Много.
Нужна цепочка пальм, плавно уходящая вдоль линии прибоя, и эти лодки на грунте, среди мелкого барахла, оставленного отливом, и груды камней вокруг… Нужны мальчишки, стоящие на камнях с удочками, и медный кругляк закатного солнца, и блещущий свет утренней глади… Уже доедая дежурный кусок арбуза, Песоцкий хмыкнул, вспомнив о чемодане. К стойке портье он не подходил пятый день. Найдется — сообщат…
Блаженная невесомость овладела им не сразу. Сначала досада еще вспухала глупым атавизмом, и мозг, как обезглавленная курица, еще порывался куда-то бежать, что-то делать… Но делать было — нечего. Даже телевизоров тут не было, чтобы никакие breaking-news не могли отвлечь постояльцев от смены света и сумерек, медленного поворота божьего реостата…
Все повторялось, и завораживало повторением, и напитывалось каким-то тайным смыслом.
Песоцкий давно вызубрил голыми ступнями пятисотметровую линию прибоя. Можно было выйти из моря с той стороны каменной гряды, на полоску следующего пляжа, можно было даже поплыть на катере и часами пялиться на рыбок, но это ничего не меняло.
