Она отдается ощущениям. Органы, ограждающие ее эмоции от физических реакций, отключаются, и все, что она прятала внутри, выплескивается наружу. Сердце судорожно трепещет. Рэд захлебывается воздухом и чувствует себя ужасно одинокой.
Чья-то рука опускается ей на плечо.
Она ловит тень за запястье.
Та опрокидывает ее наземь, но Рэд не остается в долгу. Они катаются по траве, пока не врезаются в ножку гигантского гриба. Схоронившиеся там ящерки бросаются врассыпную. Тень вскакивает с земли, но Рэд цепляет ее коленом под колено и снова валит с ног. Она порывается взять ее в захват, но теперь уже ноги самой Рэд оказываются обездвижены. Она высвобождается, наносит три, четыре удара, каждый из которых соперник с легкостью блокирует. Имплантаты горят огнем. Крылья у Рэд за спиной раскрываются для отвода отработанного тепла; она бьет со всей силы. Удар приходится тени под ребра, но эти кости не ломаются. Тень облетает ее сзади, касается плеча, и рука Рэд виснет безвольно. Рэд порывисто откидывается назад и, падая, ловит тень за ее руку. Вместе они скользят по грязи. Пальцы Рэд цепляются за чужие когти. Она ищет горло. Находит. Сжимает.
Вот только тень каким-то образом выскальзывает на свободу, и Рэд остается лежать в грязи, одна, задыхаясь от ярости.
Она проклинает звезды, взирающие с ночного неба на мир динозавров.
Рэд больше не может ждать.
Она встает, идет, шатаясь, к реке, моет руки. Большим пальцем выдавливает свой левый глаз и шарит в пустой глазнице, пока не находит три зернышка сумаха. (Тот, что она съела раньше, оказался пустышкой.)
К черту безопасность. К черту тень.
Теперь Рэд знает, что такое голод.
Она съедает первое зернышко под древесной сенью.
Она задыхается. Сворачивается калачиком. Ей не хватает воздуха. Она разваливается на части, стараясь не задеть свое сердце.
Она вспоминает, что отключила органы. Эта боль ей в новинку.
Она не включает их и когда глотает второе зернышко.
На болоте исполинские чудища вторят ее стону. Она больше не человек. Она – жаба; она – кролик в руке охотника; она – рыба. Она – на мгновение – Блу, оставшаяся наедине с Рэд, вдвоем, вместе.
Она съедает третье письмо.
На болото опускается тишина.
Послевкусие щиплет язык и переполняет ее. Она плачет и смеется сквозь слезы и позволяет себе расслабиться. Ее могут найти здесь, могут убить. Ей все равно.
Среди динозавров Рэд засыпает.
Ищейка, вся в грязи, побитая и изодранная, находит ее спящей, касается ее слез рукой без перчатки и пробует их на вкус перед тем, как уйти.
Дорогая Земляника,
Лето спускается, как пчела на клевер, – золотое, шумное, мимолетное. Дел – невпроворот! Это мое любимое в таких миссиях – чувствовать себя как выжатый лимон в конце дня; никаких тебе рекуперационных бассейнов, ни целебных эссенций, ни тихого зеленого журчания в мозговой жидкости – только пот, соль и солнце на спине, и все до единого вовлечены в этот дивный танец познания своего тела, поклонения своему телу.
Мы собираем ягоды. Ловим речную рыбу. Охотимся на уток и гусей. Возделываем сады. Мы устраиваем ярмарки, жжем костры, говорим о философии и, когда это необходимо, пускаем в ход кулаки. Люди живут; люди умирают. Этим летом я так много смеялась, и смех давался мне с потрясающей легкостью.
Ты говоришь, что мое письмо застало тебя в минуту голода. Не выразить, как много это для меня значит – то, что я, возможно, научила тебя этому чувству, каким-то образом поделилась им с тобой, заразила тебя. Я надеюсь, что ты не тяготишься им, и в то же время мечтаю, чтобы оно обожгло тебя. Я хочу обострить твой голод в той же мере, в какой мне хочется и утолить его, зернышко за зернышком, письмо за письмом.
Я хочу рассказать тебе что-нибудь о себе. Рассказать честно, или не говорить ничего.
Твоя,
Блу.
PS. Я так рада, что ты прочитала Митчисон. Константинополь действительно непрост, но, возможно, читать будет легче, если представлять книгу путешествием по этапам развития повествовательных традиций. Мифы и легенды уступают место истории, которая в свою очередь снова уступает место мифу, подобно тому, как полы занавеса расходятся и снова встречаются в начале и конце спектакля. У Митчисон Халла начинает со скандинавских мифов, существовавших задолго до времени книг, а к концу оказывается вовлечена – я бы даже сказала, внедрена – в мифы тех, с кем проводила свое путешествие. Все хорошие истории совершают путь извне и внутрь.
Дорогая Малина,
Не то чтобы раньше я никогда не замечала, как много в мире всего красного. Просто оно никогда не имело для меня значения большего, чем зеленое, белое или золотое. Теперь же весь мир словно поет для меня красками лепестков, перьев, камешков, крови. Не то чтобы он не пел и раньше – Сад любит музыку с чувством, которое невозможно озвучить, – но теперь его песнь обращена мне одной.
Одной. Я хочу рассказать тебе о том времени, когда я узнала это слово – одна, – узнала по-настоящему, всем своим существом. О причине, по которой я – перекати-поле, одуванчиковое семя, камень, который катится под откос, пока не застрянет на одном месте, а затем снова приходит в движение.
Думаю, тебе известно, что нас взращивают: семена опускают в землю, побеги пускают корни сквозь время, а потом Сад пересаживает нас в новую почву. Наши посевные лунки запрятаны так тщательно, что все, сказанное мной ранее о вражеском подступе, на самом деле немыслимо: наступает время сева, Сад раскидывает нас, и мы окапываемся в переплетениях времени и сливаемся с ними. Здесь нет какой-то терновой заставы, через которую можно было бы продраться; мы и есть эта застава, только мы: бутоны роз с шипами вместо лепестков. Единственный способ подобраться к нам – это проникнуть в Сад, расположенный в таких низовьях времени, что даже среди наших собственных агентов далеко не всем это под силу – найти пуповинное корневище, которое соединяет нас с Садом, а затем его каналами подняться по времени, как лосось вверх по течению. И если бы кто-то из вас мог это сделать, то нас бы уже давно не существовало – имея такой доступ к Саду, вы могли бы стереть в порошок всю нашу Смену.
(Я не могу, не должна тебе этого говорить. Вопреки всему, я продолжаю думать: может, в этом и был твой коварный план, может, именно эту информацию ты и стремилась заполучить все это время – может, но имеет ли это на самом деле значение? Точка невозврата, пройденная тысячелетия тому, хранится у меня в подкожной пазухе, которую я вырастила под левым бедром, сложенная вчетверо и пахнущая чаем. Конечно, не медальон с волосами, но разве бесплотные сущности не заслуживают чего-то в равной степени замысловатого?)
Короче.
Кажется, я никогда не писала о пряди, на которой Сад посадила мое семя – согласись, начинать «рассказ о моей жизни с самого начала»
[14] кажется абсурдным в случае таких, как мы, – но в ней и не было ничего особенного. Альбические края Пряди 141 в самый год смерти ее Чаттертона, однако, я бы попросила тебя не составлять моего гороскопа. Когда я была совсем маленьким, едва-едва проклюнувшимся ростком Сада, укоренившимся в теле пятилетней девочки, я заболела. В болезни как таковой не было ничего необычного: нас часто инфицировали намеренно, закаляя против болезней далекого будущего и инъецируя различные дозы бессмертия, в зависимости от того, чем мы должны были стать, когда Сад выпустит нас в целостность косы.
