Твоя,
Рэд.
PS. Совы – очаровательные создания, но уговорить их что-нибудь съесть было сложнее, чем я предполагала. Возможно, птица мне просто не доверяла.
PPS. Не хочу пугать тебя, но… за тобой нет тени? А то за мной, похоже, кто-то увязался. Мне пока нечем это доказать, и, возможно, я веду себя как параноик, но паранойя не означает, что я неправа. Комендант не подает виду, что что-то подозревает, по крайней мере пока. Будь осторожна.
PPPS. Нет, правда. Что за книга. В минуту безрассудства я привлекла к ней внимание нескольких крупных литературных критиков Пряди 623; едва ли достаточно, чтобы сгенерировать импульс, но никогда не знаешь наверняка – новые нити возникают постоянно. Присылай мне еще.
В далеком будущем Пряди 2218 Рэд выигрывает битву между двумя звездными армадами. Когда подбитый «Галламфри» летит к поверхности планеты, а из него градом сыплются спасательные капсулы, когда боевые станции жухнут, подобно цветам, брошенным в пламя, когда триумфально потрескивают радиочастоты, а скоростные автолеты сигают в закрывающиеся межпространственные воронки, когда пушки выпаливают свои последние аргументы в космическое безмолвие, она ускользает. Ее торжество мимолетно и оставляет горькое послевкусие. Раньше она любила этот огонь. Теперь он лишь напоминает ей о той, кого нет рядом.
Она поднимается вверх по косе и находит утешение в прошлом.
Рэд редко ищет общества себе подобных. Все они со своими причудами – все были направлены на сушку, когда на том или ином этапе развития в них выявили отклонения от норм. Некоторые прошли сушку сами – наиболее вопиющее отклонение из всех. Они лишены покоя и не резвятся в небесной розе. Они отсекают свои тела, интегрируют асимметрию.
«Они бы развязали эту войну, – думает она, – если бы война не была развязана до них».
Но сейчас они нужны ей – и Рэд отправляется туда, где всегда может их найти.
Солнце лупит кувалдой по улицам Рима. Мужчина с худым лицом и точеным носом, с лавровым венком на лбу, в сопровождении слуг проходит мимо театра Помпея. Ему преграждают дорогу, приглашают пройти внутрь. Там, в полумраке, толпятся люди: сенаторы, их слуги и другие.
– У тебя никогда не было ощущения, – спрашивает Рэд одного из других, – что за тобой следят? Что комендант шпионит за тобой?
Один из сенаторов обращается к Цезарю с прошением.
– Следят? – переспрашивает мужчина со сломанным носом слева от нее. – Враги, бывало. Агентство? Если бы коменданту вздумалось шпионить за нами, она могла бы прочесть наши мысли.
Цезарь отклоняет прошение, но сенаторы подступают ближе.
– Кто-то сидит у меня на хвосте, – говорит Рэд. – Но я никогда не успеваю их засечь.
– Вражеские агенты, – говорит женщина справа.
– Это происходит в мое личное время, в исследовательских, а не агентурных вылазках. Откуда вражеские агенты могли знать, куда я направляюсь?
Один из сенаторов вынимает кинжал. Он пытается ударить Цезаря в спину, но тот ловит его за руку.
– Если это и впрямь комендант, – говорит мужчина со сломанным носом, – то о чем беспокоиться?
Она хмурится:
– Я бы хотела знать, когда меня проверяют на лояльность.
Мужчина, которого поймали за руку, по-гречески зовет на помощь. Из-под тог сенаторов начинают появляться кинжалы.
– Это дискредитировало бы проверку, – замечает женщина. – Чего мы ждем? Все веселье пропустим. – У нее широкий оскал и длинный клинок.
Цезарь выкрикивает какие-то слова, но они утопают в гвалте, когда убийцы набрасываются на него со всех сторон. Рэд пожимает плечами, вздыхает и присоединяется к ним. В этой войне нечасто выпадает случай расслабиться, и она не может отказаться у всех на виду. У нее на руках остается кровь. Она помоет их позже, в другой реке, вдали отсюда.
Листья в лесах Огайо почти пожелтели, когда туда прилетают гуси. Один отделяется от стаи и подходит ближе. Рэд задумывается об участи предыдущего гуся, принесшего ей письмо, и чувствует мимолетный укол вины.
Гусиную шею обвивает бечевка, с бечевки свисает кисет из тонкой кожи.
Дрожащими руками она открывает кисет. Внутри лежат шесть зерен, шесть крохотных алых слезинок с еще более крохотными циферками, нацарапанными на их поверхности, от одного до шести. На коже, слишком синими для этого континента и этой пряди чернилами, хорошо знакомым ей почерком, который она, впрочем, видела всего один раз, выведено: «Ты мне доверяешь?»
Она сидит в лесу, одна.
Да.
Рэд доверяет ей всю себя без остатка, так, что только после длительного размышления она понимает, что может подразумеваться под недоверием – что это могут быть за семена и чего может стоить ее ошибка.
Одно за другим она съедает первые три зернышка. Ей бы сидеть сейчас под баобабом, а она вместо этого развалилась под каштаном среди колючей ореховой кожуры.
По мере того как письма поочередно разворачиваются в ее сознании, она рассовывает их по чертогам своей памяти. Она сливает слова с кобальтом и лазуритом, подмешивает их в одеяния Девы Марии на фресках Сан-Марко, в росписи на фарфоре, в цвет из глубины ледниковой трещины. Она ни за что ее не отпустит.
Третье зернышко, с третьим письмом, опрокидывает Рэд в обморок.
Она просыпается от шороха каштанов и обнаруживает, что последние три зернышка все еще зажаты у нее в кулаке, но кожаный кисет бесследно исчез. Она слышит шаги в лесу и бросается в погоню: тень мелькает впереди, но она все время вне досягаемости, пока не исчезает окончательно, и Рэд, тяжело дыша, падает на колени в пустом лесу.
Дорогая, дороже рубинов, Рэд,
Я валяла игрушки для детей сестры моего любовника: одному совенка, другому олененка. Занятно использовать столь деликатный инструмент для такой суровой работы: берешь иголку, очень тонкую, чтобы не чувствовать ее в мясе пальцев, а затем протыкаешь ею войлочное месиво, повторяя движение снова и снова, пока волокна не улягутся в форму.
Я чувствую тебя как иголку, скачущую вверх и вниз по волокну времени с восхитительной самоотдачей. Я чувствую твою руку во всем, к чему прикасаюсь. Ты движешься быстро, яростно, оставляя после себя косу более густой, принимающей все меньше и меньше прядей, на что Саду остается лишь грозно хмуриться и давить на меня, требуя удвоить мои усилия.
Мне нравится воображать все способы, которыми я могла бы помешать тебе, будь у меня такое желание.
Иногда меня так и подмывает. Иногда, сидя здесь, связанная по рукам и ногам, я узнаю тебя, такую стремительную и уверенную, и думаю про себя: «Я должна еще раз доказать ей, что я – ее ровня», – и острая, электрическая боль от желания остановить тебя, просто чтобы посмотреть, как ты восхищаешься мной, колет тоже как будто иголкой.
