— Подожди, я только приведу в порядок свои мысли, — разбито
промямлил Лукас.
— Я останусь, но ты должен сам попросить меня об этом. Ты
должен сам сказать хочешь ли ты этого ребенка!
Она словно спекулировала неродившимся ребенком — для
женщины далеко не самый лучший способ добиться желаемого.
Вечером дверь в комнату Маизы потихоньку открылась.
— Поговорим, — тихо и растерянно попросил подавленный Лукас.
— Я уже все сказала, теперь твоя очередь говорить, — Маиза
сверлила мужа прежним неприязненным взглядом.
— Конечно, я хочу, чтобы он родился, — сказал Лукас
виновато и подошел к кровати жены.
— Значит, он родится... — Маиза удовлетворенно сжала руку
мужа.
Время летело быстро. Пеленки, игрушки, малыш начал
толкаться в утробе матери... В доме Феррасов жили вместе по-прежнему задумчивый
и отрешенный от всего Лукас и счастливые Далва, Маиза и Леонидас.
— Я вспоминал Диогу. Он никогда бы не ошибся с Жади, как
ошибся я, — говорил Лукас Далве, рассматривая фотографию брата.
— Ты слишком открытый, мой мальчик, ты влюбляешься и
отдаешься любви. Так нельзя!
— Я хочу стать таким, как был Диогу!
— Мальчик мой, любить безумно, отдавая всего себя, можно
только ребенка, но не женщину! — заявила няня. — Ее необязательно любить так
беззаветно — она не твоя плоть и кровь! Сегодня она сходит с ума по тебе, а
завтра — по другому человеку. Женщины — создания лживые. К примеру, этта
Жади...
Наконец Лукасу надоело слушать старую ворчунью, вечно
жалующуюся на женщин, будто она вовсе не одна из них.
— Не говори о ней так! Я хочу забыть ее! И жалею о всех тех
безумствах, которые совершил ради нее: Но с Маизой у нас никогда не будет страсти...
Хотя она очень хороший друг и просто хорошая женщина.
— Ну и пускай! — разумно отозвалась нянюшка. — Живи себе с
женой спокойно, усердно работай, помогай отцу.. А что еще нужно для счастья?
Лукас задумчиво смотрел в окно и крутил в пальцах нефритовый
кулон. Это — вся его жизнь... — Чей это? — спросила Далва.
— Жади, — признался удрученный Лукас.
— Тебе нужно от него избавиться! — посоветовала няня.
Но Лукас покачал головой. Он будет хранить кулон как память,
чтобы никогда больше не попасть в подобную жизненную западню.
:■
Албиери пришел навестить Ферраса, но Леонидас уснул в своем
кресле. Неожиданно, на глазах у Далвы, из кошелька доктора выпала фотография,
которую он забрал со своего стола: Эдна, он и Лео.
— А эту фотографию Диогу я не видела! — воскликнула
служанка и удивилась, как на фотографии могла оказаться Эдна, ведь в то время
они еще не были знакомы.
Профессор с трудом выкрутился, придумав историю, что он
заказал фотомонтаж. Далва поудивлялась и попросила доктора сделать ей монтаж
со взрослым Лукасом и маленьким Диогу. Туг проснулся Леонидас, но
перепуганного Аугусто уже и след простыл.
Он отправился к Иветти, чтобы навестить Лео, но Иветти была
одна и предложила ему войти. Пока она пыталась найти чайное ситечко на кухне,
что казалось почти невозможным — всюду царил жуткий беспорядок, и это в доме,
где жили три женщины! — она между делом рассказала о недавнем визите Леонидаса.
Албиери опять испугался — приходя в дом Иветти, Леонидас может увидеть Лео!
Ученый напряженно размышлял, как можно скрыть то, что он
сделал. И в итоге ошарашил Эдну новой идеей — они должны вместе с Деу-зой
уехать в Бостон.
Донна Мосинья пришла к Албиери вместе с дочерью. Деуза
показала матери комнату, сделанную специально для Лео, но бабушка была не в
восторге. Она посоветовала Эдне завести своих детей и не забирать Лео у матери.
Эдна промолчала, что она могла ответить?.. С ребенком у нее ничего не
получалось.
Профессор без труда уже почти уговорил Деу-зу поехать с ними
за границу, чтобы учиться танцам, но не тут-то было: опять мамаша появилась на
горизонте.
Мосинья не переставала увещевать дочь по дороге домой, а
дома особенно. Она вполне справедливо объясняла дочери, что Албиери даже не
придется отнимать у нее ребенка: Лео подрастет и сам потянется к тем, кто дарит
ему подарки, к тем, с кем ему хорошо... А мать и ее бедность он будет презирать,
но пока Деуза не слишком слушала донну Мосинью.
Али рассказывал своим детям о происхождении пятна на своем
лбу.
— Это отметина доброго мусульманина, она появляется при
упорном битье в пол во время молитвы. Чем упорнее и нещаднее бьешь, тем больше
пятно, и тем добрее мусульманин!
Во время этого занимательнейшего рассказа вошла Жади и
осведомилась у дяди, могут ли их с Саидом развести, если он не заплатит последнюю
часть калыма в указанный срок. Али подтвердил, чем очень обрадовал племянницу,
но затем дядя добавил, что для того, чтобы их развели, ей нужно вернуть уже
заплаченную часть калыма — две с половиной тысячи долларов — и все украшения,
подаренные мужем. Радость Жади растаяла, развестись с Саидом было почти невозможно.
Али не хватало терпенья дождаться верную Зорайде. Он привык
к ней и не представлял своей жизни без нее.
— Ты говорила, что уедешь на неделю, но тебя уже нет
несколько месяцев!.. — заявил он, позвонив в Рио. — Нет, я не болен, но могу
заболеть в любой момент, еще успею... Я не помню, какой из жен сколько я
должен, они опять ссорятся, орут, рвут друг другу волосы... Это такой ужас! Без
тебя в доме полный хаос!
Зорайде ответила, что немедленно возвращается.
Латиффа сказала ей, что каждый вечер молит Аллаха о двух
вещах — чтобы у нее родился ребенок, и чтобы золовка вышла замуж. Назира не
собиралась возвращаться в Марокко вместе с Зорайде, ей слишком понравился вкус
свободной жизни.
Зорайде пообещала помочь Латиффе завести ребенка и провести
соответствующий обряд. В лавке Мохаммеда служанка нашла интересную вещь —
газету со статьей о Лукасе и Маизе и их фотографию. Под платьем Маизы был уже
хорошо виден животик...
Наконец Зорайде приехала в Фес. Жади радостно встретила ее,
а та с удовлетворением преподнесла ей неприятную новость и показала газету.
— Он скоро станет отцом, он живет и радуется жизни, —
скрипела служанка. — А ты сидишь здесь и убиваешься! Его жена на пятом или шестом
месяце. Значит, она уже была беременна, когда он был здесь! А он клялся тебе в
любви, говорил о женитьбе! И если бы ты поехала с ним в Рио, то жила бы сейчас
одна, брошенная на произвол судьбы!
Зорайде нудила и нудила, бередя незажившую рану Жади.
— Я плачу, потому что отказалась от него... У меня сердце
разрывалось, когда я говорила ему, что все кончено! Мне было тяжелее произнести
эти слова, чем ему их выслушать, — Жади снова зарыдала. — Мне удалось
выговорить их только потому, что я думала не о себе, а о нем!
