– Я не знаю, что это. Меня это пугает. Что будет, если я не смогу больше уходить в письмо?
– Оставь то, над чем ты работаешь, пусть полежит. Делай что-то другое. Дай себе время. Лежи в шезлонге и читай книгу, или смотри на пестрые листья, или щурься на осеннее солнце, или спи.
Она взглянула на него – он не понял, озабоченно или насмешливо, – взяла его под руку и отвела на террасу к шезлонгу. Он заснул.
7
Она не могла остановить свою работу и не смогла ее передвинуть, так что он полетел один. Он не хотел оставаться без нее дольше, чем это было необходимо, поэтому прилетел только утром в день похорон; до города из аэропорта ехать было далеко, так что он взял такси и вовремя успел на поминки, которые племянница устроила дома до церемонии на кладбище. Пришли его сестры, брат Дины, дети и внуки Криса и Дины, друзья и подруги, многие с мужьями или женами. Народу было много, было тесно и шумно; узнав в нем брата, его вовлекали в разговор разные люди, для которых Крис был коллегой, руководителем их докторских и конкурсных работ, спутником и другом, и они рассказывали брату Криса, каким тот был чутким, доброжелательным и отзывчивым. Он был рад, когда смог уйти от последнего, хвалившего ему Криса, поскольку должен был ехать на кладбище с зятем на его машине.
На кладбище стояли перед открытой могилой. Племянница сказала, что Крис и Дина не хотели никакой торжественности, ни речей, ни музыки; их урны должны были покоиться в могиле, над которой не должно быть никакого камня. Так и должны были сделать. Но когда урны еще не опустили в могилы и присутствующие стояли, погрузившись в свои мысли, зазвучала запись: Дина играла на фортепьяно. Это включили плеер.
Он не знал эту музыку. Она была легкой, рассеянно-меланхоличной – может быть, Шуман? В молодости у Дины было желание стать пианисткой, но потом она не захотела из своей радости игры делать профессию и бизнес и играла только для себя и для Криса. Он никогда не слышал, как она играет, он слышал ее в первый раз. Она хорошо играла.
Он оглянулся вокруг. Дети Криса и Дины стояли вместе, и все же каждый – сам по себе, глядя в пустоту. Один из внуков и внучка держались за руки и плакали, другой внук сидел на оградке напротив могилы, подперев голову руками. С края кладбища донесся звук мотора, некоторые из взрослых возмущенно повернули голову, другие, казалось, ничего не слышали и смотрели все так же серьезно, погрузившись в свои мысли или в свою печаль. По служащим кладбища, стоявшим в потертых черных костюмах рядом с урнами на тележках, было видно, что они привыкли ждать.
За первой пьесой последовала вторая, тоже меланхолическая, но здесь меланхолия была светлой, как в романтической весенней поэме. Пьеса для улыбки – брат Дины и его жена, улыбаясь, взялись за руки. Он видел это, славная картина; он видел, что и другие смотрели на могилу и на урны умиротворенно. В нем вскипел гнев, испугавший его раньше, чем он успел подавить этот приступ так, чтобы для испуга уже не оставалось места. Гнев не оставил места ни для чего – ни для скорби, ни для сочувствия детям и внукам, ни для единения с другими, стоявшими рядом с ним у могилы. Унижения, холодность, разочарования, близость брата к брату, которая могла бы быть, но которой не было, то, что могло бы расцвести в этой близости, но не расцвело, все, что могло быть, но чего не было, – все, что в эти последние дни иногда печалило его, теперь вызывало в нем гнев, ничего, кроме гнева. Гнев пронизывал его голову и его тело, он сотрясал его. Это был холодный гнев; он холодно дослушал музыку, посмотрел, как опускают в могилу урны, подошел к краю могилы и бросил на урны пригоршню земли.
По дороге назад к выходу с кладбища он не хотел ни с кем говорить. Да и говорить он мог бы только о своем гневе на брата. Дойдя до ворот, он вызвал по телефону такси, подсаживаться к кому-то он тоже не хотел. Вот уже и последние распрощались друг с другом и с ним, а такси все не было.
Он стоял под сводом арки, обрамлявшей вход на кладбище, и ждал. Он чувствовал, как ослабевает его гнев и как гнев ослабил его. Постепенно он снова начал воспринимать окружающее – красоту арки, пестроту деревьев, пение птиц. На фронтоне дома сторожа сидела и пела пеночка, ей отвечала другая; он поискал и нашел ее на башенке кладбищенской часовни.
Такси приехало, и он сел в машину.
8
В Америку он возвратился на следующий день. Он прилетал исключительно на похороны, деловые встречи в Германии планировал провести только через несколько недель, и ему было тоскливо без подруги.
Он заснул, как только самолет оторвался от земли. Проснулся он над Атлантикой. Небо было голубым, сияло солнце, и несколько туч отбрасывали свои темные тени на сверкающий под солнцем океан. Он видел вдали самолет, летевший из Америки в Европу, видел нагруженный пестрыми контейнерами корабль.
Он не хотел смотреть фильм, читать, не хотел ничего есть и был рад, что место рядом не занято и никто с ним не заговаривает. Было странное ощущение, что он все еще на похоронах, – они, что ли, ему снились? Он видел перед собой дорожку, на которой стоял вместе с другими, раскрытую могилу, рядом – кучку земли и маленькую лопату, плеер, из которого лилась меланхолическая музыка, лица людей. Он видел перед собой старую женщину, изящную, державшуюся особняком, словно в тени; ее не было на поминках, она появилась только на похоронах и кого-то ему напоминала, но он не помнил кого.
Теперь он вдруг вспомнил. Она напоминала первую подругу его брата. Это была она? Но как она узнала о смерти Криса и похоронах? Они с Крисом три года ходили вместе; Крис тогда представил его ей или ее – ему: смотри, младший брат, какая у меня безумная подруга, и он удивлялся старшему брату, что у него такая подруга, которая выглядит как безумная, говорит как безумная, смеется как безумная и безумно его любит. Потом все у них как-то разом кончилось. Тогда ему это казалось жутким; позднее, когда у него самого уже появились подруги, – непостижимым. Если бы это было возможно, он удерживал бы старых подруг в своей жизни и оставался – в их. Он сохранял верность и в иных жизненных ситуациях; он разыскивал людей, с которыми сталкивался в этих ситуациях, и поддерживал с ними контакты. И эти его перелеты между Германией и Америкой объяснялись его нежеланием или невозможностью для него отбросить то, что стало частью его жизни.
У Криса все кончалось в один миг не только с первой подругой. До того как заняться историей искусства, он изучал право; правоведение, видимо, несколько интересовало его и потом, но, когда изучать и практиковать право стал младший брат, Крис об этом занятии больше не желал ни слышать, ни говорить. В какой-то момент он перестал играть на виолончели и больше не прикасался к ней. Из университета ушел, не перейдя в магистратуру. После ухода продал всю свою библиотеку до последней книги. И этот разрыв с матерью… – когда братья и сестры встречались после смерти матери, Крис сказал, что он ее смерти рад. С некоторых пор мать уже только брюзжала и жаловалась на время, на мир, на детей и внуков; он внутренне порвал с ней и был рад тому, что формальности, которые он продолжал соблюдать, он теперь соблюдать не должен.
