– Речь о боли и ранах, которые не залечиваются. Это – всё.
– Какие раны?
– Не раны прощания. Что-то старое, что было между братьями.
5
В последующие дни он много времени проводил вне дома. Небо сияло синевой, в желто-зеленом лесу багрово пылали клены, и у дома цвели оранжевые и розовые осенние розы. Он работал в саду, часто – вместе с подругой, временами один. Обвалилась стенка вокруг старой яблони, надо было восстановить.
Поработав, он брал собаку и шел с ней гулять. Поблизости было озеро, тропинка бежала вокруг него через лес с множеством поваленных деревьев и больших обломков скал, вдоль ручья, мимо фундаментных стен давно заброшенной мельницы и, наконец, по дамбе, с помощью которой в тридцатые годы и образовали озеро. Он знал эту тропинку, ее ровные участки, крутые подъемы и спуски, труднопроходимые места, знал открывающиеся с нее виды на заросшее кувшинками озеро. Но эта часовая прогулка вокруг озера не была ему скучна, еще и потому, что собака все время вынюхивала и выкапывала что-то новое слева и справа от тропинки и всякий раз с новой радостью убегала от него и возвращалась к нему.
«Что-то старое, что было между братьями», – он вспоминал это, выходя из дома, в саду, в лесу, на озере. Он никогда и мыслей таких не допускал, а если приходилось допускать, вытеснял их. Его брат всегда немножко унижал его, в его жизни между Германией и Америкой усматривал претенциозность, отпускал иронические замечания по поводу его отношений с людьми, недооценивал его профессиональные успехи, хвалил в его книгах второстепенное, не замечая существенного. Делалось это вскользь, и младшему брату всегда требовались какие-то мгновения, чтобы понять, что сказанное лишено всяких оснований, но, когда он это понимал, разговор уже летел дальше. Он намечал себе в следующий раз возразить или при случае и поговорить с братом об этих унижениях. Но ни того ни другого не делал. Когда он приходил, Крис и Дина приветствовали и принимали его, говорили о политике, о социальных проблемах, о литературе и часто сходились во мнениях, и такого мимолетного унижения, казалось, в этот раз не будет – и потом оно все-таки проскальзывало.
Почему? Что было между ними не так? Что он не так сделал? На протяжении многих лет они виделись редко и только в кругу семьи, и он предложил Крису раз в год встречаться и проводить день братского общения. Один раз они это сделали, а потом Крис сказал, что, если брат хочет его видеть, он может посещать его и Дину. И наверное, когда мать умерла, а братья и сестры решили раз в год встречаться, Крис тем более не видел причин, помимо общей встречи, еще отдельно встречаться с младшим братом. У него была большая семья: трое детей и шесть внуков. Ему хватало.
Но не быть заинтересованным в общении с младшим братом – это одно, а унижать его – это другое. Неужели ему, одиннадцатилетнему, после нескольких лет, проведенных в качестве единственного ребенка у бездетной тетки, было так тяжело снова оказаться в кругу братьев и сестер, где его привычное место занимал младший брат? Или он, ребенком страдавший от астмы и экземы, а потом долго мыкавшийся в поисках своего пути в жизни, считал незаслуженным и несправедливым то, что младшему все давалось легче? Или это так тяжело – быть старшим братом более успешного и известного младшего брата?
Он не понимал, чтό его старший брат имеет против него. Он тянулся к нему еще ребенком – и потом тоже; он читал, ценил, хвалил то, что писал брат, он не скрывал радости, когда брат водил его по музеям и церквям, он высказывал свое восхищение его жизненными достижениями: счастливый брак, большая, хорошая семья – у него самого так не получилось.
Что же это за боль, что это за раны брата, которые так и не закрылись? Он спрашивал себя, ощущая при этом собственную боль и собственные раны, но более всего – удивление. Ведь все могло быть иначе, они могли бы быть братьями – почему все сложилось так? Он был опечален. Печаль тщетности. Печаль не о том, что было – и было потеряно, а о том, чего не было – и все равно не было бы, даже если бы его брат не лишил себя жизни.
6
Не то чтобы он ожидал похорон. От смерти до погребения могли пройти недели, он с этим сталкивался. И в похоронах через недели есть какая-то легкость, какая-то ясность, которой нет, когда хоронят сразу. Но в то же время он испытывал некое беспокойство и думал, что оно пройдет после того, как состоится погребение. Не мысли его были беспокойны; ему казалось, что он уже передумал все, что можно было, о брате и об их взаимоотношениях. Иногда он думал о детях и внуках и о том, страдают ли они оттого, что Крис и Дина больше не заботятся о них, не продолжают жить ради них. Но это были мимолетные мысли. Не были беспокойны и его чувства; печаль его устала и поутихла. Беспокойство сидело в его теле, заставляло просыпаться ночью, а днем вставать от письменного стола и идти в другую комнату, или в гараж, или в сад, где он потом стоял, не понимая, что он тут хотел.
Работа рядом с подругой в саду и прогулки с собакой вокруг озера не помогали. Он стал рассеян, поранил руку, выкладывая стенку, подвернул ногу, гуляя с собакой, и озабоченная подруга, смеясь, приговорила его к шезлонгу на террасе, но пролежал он недолго; его вновь охватило беспокойство, и он на своей подвернутой ноге заковылял к подруге, которой со своей пораненной рукой помочь не мог.
– Поедешь со мной на похороны?
Она подгоняла камень в стенку, глаз не подняла и не ответила. Он смотрел на нее; камень был тяжелый и большой, невозможно было представить, что он войдет в такой маленький просвет. Но она работала, словно знала: то, что она подгоняет, – войдет, и действительно, камень в конце концов встал на место. Она выпрямилась и убрала с лица прядки волос.
– Если ты хочешь, чтобы я присутствовала, и если я смогу, то конечно. Ты уже знаешь, когда это будет?
– Нет. – Она смотрела на него, словно ожидая, что он продолжит. Он пожал плечами. – Я просто хотел спросить. – Ему не хотелось, чтобы она отвернулась от него и снова занялась стенкой. Она стояла перед ним в джинсах и клетчатой рубашке; разгоряченное, блестящее, потное лицо, сильные руки, крепко стоящие на земле ноги – она казалась ему воплощением всего, что есть на свете надежного и живительного. – Я надеюсь, что стану спокойнее, когда похороны уже будут позади.
– То, что ты пишешь, не помогает?
– Нет.
Она была права, обычно писание помогало. Обычно от того, что его мучило, что рождало страх или озабоченность, он мог уйти, продолжая работать над текстом, над которым в это время работал. Уйти в мир своих мыслей, своих историй, своих героев. Не то чтобы мир, в который он уходил, не имел ничего общего с тем миром, в котором он жил. Но это был его мир, только его, а мир, в котором он жил, таким быть не мог.
Его писательство было бегством, он это знал, но знал и то, что может выдерживать эту жизнь только потому, что бежит от нее. С того момента, как его настигло известие о смерти брата, он не написал ни одного предложения, ни единого слова. Не потому ли, что хотел расстаться с братом, но расстаться не мог, а в историях, которые он писал, речь шла о расставаниях? Потому что эти расставания не давали убежища, в которое он мог уйти от своего расставания?
