Я смеюсь:
– А как насчет того, чтобы остановиться, пока не поздно?
– О’кей. Я просто хочу проводить время с тобой.
– Знаю. – Кладу голову на его плечо. – Но последняя неделя репетиций – безумная неделя. Мы называем ее адской.
– Значит, я не буду видеть тебя, – хмурится он.
– Мы улучим время. Обещаю.
Он улыбается и целует меня.
Вечером мы жарим грибы и опять же хот-доги, но дождя нет, и потому нет и брезентового навеса над костром, и нам не приходится дышать дымом. И мы все поем, и пьем прохладительные напитки, и рассказываем анекдоты, и смотрим на огонь до тех пор, пока он не гаснет. Мы все счастливы. И чувствуем себя одной семьей.
Когда солнце садится, мы с Хадсоном идем в нашу палатку и, не успев даже застегнуть ее, начинаем страстно целоваться. Можно было подумать, что занятие сексом утихомирит меня, но я хочу его еще больше, и я опускаюсь на колени и меньше, чем за минуту, справляюсь с его ширинкой.
– Может, сегодня, – говорю я, стягивая с него шорты и целуя его бедра через трусы, – ты будешь наверху?
– Я бы с радостью, – смеется он, – но не сегодня. Иначе перед этим тебе понадобится хороший душ.
Я на минуту задумываюсь и, наконец, соображаю, что он имеет в виду.
– И то верно, – с легким разочарованием соглашаюсь я.
Он становится на колени рядом со мной и целует меня.
– Но мы еще много чем можем заняться.
Я улыбаюсь, беру его за талию и, просунув руки в трусы, сжимаю его ягодицы.
– Ну, если ты настаиваешь…
* * *
На следующий день, упаковав вещи и удостоверившись, что не оставили после себя мусора, мы направляемся обратно в лагерь. Мы остаемся в тех же лодках, в каких плыли к острову, но теперь каноэ с Хадсоном, Брэдом и Сэм держится рядом с нашим, и мы громко обмениваемся шутками и поем, пока Конни не говорит, что наши лодки идут слишком близко друг к другу и что надо сохранять дистанцию, и мы послушно подаемся в стороны, а затем, несколько минут спустя, опять сближаемся.
Когда мы добираемся до лагеря, все устремляются в бассейн, чтобы отбелить тело хлоркой и смыть с себя запах реки, и только потом принимают в домиках душ перед тем, как пойти на ужин.
После ужина, понимая, что мы немного перебрали природы, нам показывают кино (С любовью, Саймон), и мы с Хадсоном держимся за руки и прижимаемся друг к другу, когда смотрим его. Затем мы немного ласкаем друг друга за моим домиком, пока я не слышу, как Марк кричит: «Отбой через пять минут!», и мы желаем друг другу спокойной ночи.
– Итак, ты наконец получил все, что хотел, – говорит Эшли, когда я вхожу в домик и спешу взять зубную щетку. – План выполнен. Счастливый конец.
– Концы, – поправляет ее Джордж. – Он провел в палатке две ночи.
Я округляю глаза, но при этом улыбаюсь:
– Да, похоже, все сработало.
И так оно и есть. И я должен быть счастлив. И я счастлив. Но в то же самое время и обеспокоен. В нашем распоряжении остается лишь адская неделя, а затем лето кончится, и Хадсон вернется к своим родителям, в реальный мир, где ему будут постоянно напоминать о том, что я не тот мальчик, с которым ему следует быть. Что он достоин чего-то лучшего – не в обычном смысле этого слова, потому что, давайте взглянем правде в лицо, это невозможно, – но в том смысле, в котором он привык употреблять слово «лучше». Достоин кого-то, более похожего на натурала. Более одобряемого. Более безопасного. Действительно ли он изменился? Или это похоже на постоянную битву, в которой я сражаюсь за него и в которой не буду играть заметной роли следующие одиннадцать месяцев?
Смотрю на Марка, он держит руку на выключателе и ждет, когда мы уляжемся в койки. Думаю, да.
* * *
Как и всегда, адская неделя оправдывает свое название. Все требует доведения до совершенства, и неожиданно возникают две дюжины новых проблем. Светофильтры плавятся, Джен неожиданно забывает слова «Рози», а кордебалет танцует как-то неуклюже.
– Мы что, прокляты? – однажды вопрошает Марк у всей театральной команды, прежде чем рвануть на улицу, чтобы позвонить своему психотерапевту.
И все же я люблю все это. Хаос, энергетику. Может, потому, что я фанат театра, благоденствующий в закулисном хаосе, а может, потому, что Хадсон сидит в зале и каждый раз, когда я начинаю испытывать стресс, словно чувствует это и немедленно оказывается рядом со мной, его рука покоится на моем бедре, и он говорит, что не очень хорошо понимает, что к чему, но все смотрится прикольно, или же удивляется тому, как разное освещение меняет настроение той или иной сцены. Для него здесь все внове, и единственное, что он хочет, так это поддержать меня. Я действительно везучий.
И мы с ним разговариваем – в перерывах между сценами, за ужином. Действительно, разговариваем, и он стремится узнать у меня, Рэнди, о моей любви к музыкальному театру (во всех деталях), почему я не пользуюсь подводкой (я как-то ткнул ею себе в глаз), когда я впервые накрасил ногти (в первую же неделю в лагере я попросил Джорджа сделать это для меня. А вне лагеря – когда мне было тринадцать, стащил лак у мамы, а она застукала меня, рассмеялась и сказала, что это так странно – видеть мальчика с накрашенными ногтями, и добавила: «Ну, если это делает тебя счастливым…) Мы разговариваем о пристрастиях Рэнди, и он слушает, и ему нравится все, что я говорю.
Я рассказываю ему о первой нашей неделе, о том, как мы разговаривали с ним ночью. Он не помнит этого, но говорит, что запомнил ту ночь, потому что с тех пор стал крепко спать. А теперь он знает, что это произошло благодаря мне.
Эшли отдает мне фотографии, сделанные подводной камерой. Те, что сняты под водой, оказались расплывчатыми, но есть одна хорошая фотография, на которой Хадсон целует меня в щеку над водой, и я прикрепляю ее к стойке кровати, чтобы смотреть на нее, когда готовлюсь ко сну.
Хадсон даже начинает помогать гримировать участвующих в спектакле актеров. Тут, возможно, сказывается мышечная память или еще что, но он рисует лучшие кошачьи глаза из всех, что я когда-либо видел, и к тому же очень быстро. И он вносит некоторые изменения в грим, и в результате ребята выглядят просто фантастично. Гадаю, а походила ли его бабушка в какой-то степени на сценический персонаж. И стоит ли она у него перед глазами, когда он смотрит репетиции спектакля.
Он даже умудряется стащить синий карандаш для глаз и начинает пользоваться им. И у него теперь кошачьи глаза. Ничего особо театрального. Но меня делает счастливым то, что он не только нашел свое место в театре, но и словно всегда подсознательно намеревался быть с нами. Это похоже на мое всегдашнее стремление к режиссуре (разумеется, в дополнение к игре на сцене).
Однако мне плохо из-за того, что я провожу с ним слишком мало времени. И особенно плохо то, что мы опять спим в домиках и не можем остаться наедине. Во вторник он уговаривает меня улизнуть и отправиться в то волшебное место, откуда виден наш лагерь, и мы не уделяем никакого внимания прекрасному виду до тех пор, пока не ополаскиваемся водой из бутылок и не мчимся в театральный домик, и Марк при виде нас закатывает глаза, потому что мы являемся на репетицию с опозданием.
