К счастью, следующее препятствие – это канат, и Монтгомери – наше секретное оружие. Джен салит его, и он проходит по нему с приличной скоростью, ни разу не упав. Но он теряет несколько секунд, потому что принимает эффектную позу перед тем, как спрыгнуть, и к тому же подмигивает сопернику. Поэтому, когда он салит Паз, она оказывается впереди с совсем небольшим отрывом. Она очень нервничала по поводу того, что ей придется прыгать через покрышку, но я объяснил ей, что здесь нет никакого различия с проскальзыванием через руки Шренера в «Балете Шренера», и она отступает назад, разбегается, пролетает через шину, делает сальто и подбегает ко мне с куда большей грацией, чем на это способен я.
Когда она салит меня, мы немного лидируем, но если у меня ничего не получится, мы проиграем, конец истории, никаких повторных попыток. Мне несколько раз удавалось перелететь через яму. Но теперь от меня зависит все. Не только победа, но и возможность доказать… что-то. Моим соседям по домику, Хадсону и его друзьям и, может, себе самому? Продемонстрировать, что Рэнди способен на все то, на что способен Дал. Доказать, что это действительно две ипостаси одного и того же человека.
И, отступив назад, я разбегаюсь и хватаюсь за веревку. Хадсон летит рядом, и я, как могу, спрыгиваю на землю.
– Победили Синие, – произносит лишь немного взволнованная Джоан. Я высоко подпрыгиваю, и команда, увидев мою реакцию, разражается восклицаниями и криками.
Хадсон стоит, скрестив на груди руки, и пристально смотрит на меня.
– И что это было? – вопрошает он.
– Наша победа, – улыбаюсь ему я. – Что я за это получу?
– Очки. – Хадсон по-прежнему бесстрастен.
– Я хочу сказать… – говорю я, подходя к нему и пробегая руками с накрашенными Эротокалиптическим Единорогом ногтями по его груди. – Я получу поцелуй?
– Нет. Не могу поверить, что ты победил. С ними. В таком вот виде. Словно… словно ты плюнул мне в лицо.
– Что? – не понимаю я и убираю руки с его груди. – Это же просто игра. Мы оделись так ради морального духа. Это же просто косметика, одежда. Твоих родителей здесь нет. Так почему это имеет для тебя столь большое значение?
– Просто… – Он смотрит на меня с таким выражением лица, какого я никогда не видел у него прежде. Он зол. Действительно зол. И меня одновременно пронизывает тысяча ощущений. Обида на его злость. Страх, что мой план провалился и что он больше не любит меня. Я чувствую себя идиотом из-за того, что так разукрасил себя. И еще потому, что думал, будто он любит меня так, что не станет обращать внимания на мою одежду. И трижды идиотом, потому что надеялся, что мой план сработает. Что Хадсон всегда будет любить меня.
Все эмоции выстраиваются в кордебалетную шеренгу в моей груди, готовые танцевать степ. Это похоже на один из больших танцевальных номеров, что ты видишь в фильмах, когда камера смотрит сверху вниз, а танцоры танцуют по спирали, перемешиваясь и перетасовываясь. И все они топают ногами в унисон, втаптывая меня в землю.
Он идет в лес, и я иду за ним. Это похоже на то, как он увидел лак на ногтях Брэда, верно? Ему нужно просто проговорить все это. Он ЛЮБИТ меня. И он не переменится из-за того, что я победил на полосе препятствий, будучи усыпан блестками. Неужели он не может справиться с тем, что я победил и при этом выглядел как фантастическое существо?
А может, все дело в одном только моем виде, не знаю. В лесу Хадсон садится на камень, скрытый от чьих-либо взглядов кустами. Я сажусь рядом с ним.
– В чем дело? – снова спрашиваю я, на этот раз более серьезно, и кладу руку на его ногу.
– Я… Послушай, если бы ты победил при других обстоятельствах, мне было бы стыдно, потому что это мое, полоса препятствий, сам знаешь. Но ты был весь разукрашен косметикой и одет в то, в чем ты сейчас.
– В блестящем комбинезоне, – подсказываю я.
Он вздыхает:
– Просто я думал, что ты лучше, чем это.
– Лучше, чем что?
Он ничего не говорит, но мне кажется, я начинаю понимать его, и теперь несколько эмоций снова пляшут в моей груди. Я в ярости.
– Каждый год ты говоришь нам, что мы можем быть лучше. Ты встаешь и говоришь, что неважно, что думают о нас натуралы, потому что мы так же хороши, как они. И мы просто продемонстрировали тебе это. – Я убираю руку с его ноги. – И я не понимаю, почему ты так злишься сейчас.
Я собираюсь встать, но он кладет руку мне на ногу, и я остаюсь.
– Я наврал тебе о моем каминг-ауте, – тихо говорит он. – Мои родители. На самом деле они не так хорошо отнеслись к этому, то есть поначалу вроде так оно и было, но позже… Сразу после того, как умерла бабушка, мы с мамой пошли в торговый центр. Не помню зачем. Она рассматривала косметику, а я был с ней. И я увидел тени для век. Синие… – Он поднимает на меня глаза, но не улыбается. – Ну вроде тех, какие у тебя на веках сейчас. Я взял их и показал маме. И сказал: «Это был любимый бабушкин оттенок. Можно я куплю их?» Не знаю, зачем мне понадобилось просить у нее разрешения. Нет, знаю. Потому что я понимал, что не должен хотеть эти тени. Или, может, мне хотелось, чтобы она сказала, что нет ничего страшного в том, что они нравятся мне. Ну, или еще почему-то. Она взяла их у меня и положила на то место, где они лежали, а затем схватила меня за кисть, затащила за угол, где никого не было, и прижала к стене – не так, чтобы очень сильно, но все же достаточно сильно, помню, моя голова ударилась о стену. И она держала руку на моей груди, словно хотела пригвоздить меня к этой стене. И сказала тихим шепотом: «Мне неважно, какая у тебя сексуальная ориентация, но я не позволю, чтобы мой сын красил себе веки, как какой-нибудь пидор». А потом отпустила меня.
– Это ужасно, – с возмущением признаю я. Я знал, что его родители не слишком лояльны к его квирности, но назвать своего ребенка этим словом… это уже совсем другое дело.
– Ее мама только что умерла. И она была в расстроенных чувствах. И она тут же попросила прощения. Помню, я стоял там, и мне казалось, что она вырезала грудь из моего тела, что я пустой, что у меня в теле дыра, и что если я заговорю, то услышу эхо, потому что внутри у меня ничего нет, и она пошла прочь, но затем обернулась – она прошла не больше пяти шагов – и сказала: «Прости, я не должна была произносить это слово. Пошли, а не то опоздаем».
– Она попросила прощения только за это?
– И тем вечером, – продолжает Хадсон, не расслышав моего вопроса, – ко мне в комнату пришел папа, сел на мою кровать и сказал, что слышал, что мама употребила плохое слово, но потом извинилась, и спросил, все ли у меня хорошо. И я сказал, что думаю, что хорошо, но для меня сегодняшнее событие стало шоком. И он сказал мне: «Хадсон, ты должен понять. Ты не такой, как все. Твоя мама и я… мы не понимаем геев. Когда ты сказал нам, что ты гомосексуал, мы подумали, что, может, это конец, что ты больше не наш сын. Мы очень беспокоились. Но потом смирились. Не этого мы для тебя хотели… но все нормально. Но такие вещи, как косметика, трансвеститы, танцы в нижнем белье с боа из перьев на платформе на гей-параде – все это не ты. Это… удел фриков. И, думаю, это признак слабости духа. Я хочу сказать, что именно общество толкает их на то, чтобы быть этакими фифами, танцующими в коротких шортах. Но ты особенный. Ты сильнее этого. Ты смотришь на людей и говоришь: «Да, я гомосексуал, но я не девчонка». И я горжусь этим. Горжусь тем, что ты такой сильный. И, считаю, это все, что хотела сказать тебе мама. Что мы гордимся тобой. О’кей?» И я ответил ему: «О’кей», и он ушел.
