На сцене разговаривают Джордж и Марк. На Джордже большой радужный балахон, как и на всех остальных актерах, играющих роли членов семьи. В зале я вижу машущего нам рукой Брэда. Мы садимся перед ним.
– Ты что, приходишь сюда?
– Да, чтобы посмотреть на Джорджа. Все это очень прикольно.
– Здорово ты втюрился, – задумчиво говорит Хадсон.
– Так же, как и ты, – улыбается Брэд.
Марк бегом возвращается в зал, Хадсон хмыкает, глядя на него. Монтгомери и Дэвид, играющий роль миссис Макафи, снимают с Джорджа балахон, и тот остается в майке и шортах.
– Его костюм еще не готов, – шепчет Брэд.
– О’кей! – кричит Марк из зала. – Кристал? – Сидящая за пианино Кристал поднимает вверх большие пальцы. – Хорошо. Не разрушай свою мечту, – подает он последнюю реплику перед первыми словами Джорджа.
– Я на «Шоу Эда Салливана»? – произносит Джордж, повернувшись к публике, и очумелое выражение на его лице сменяется довольной широчайшей улыбкой. Кристал начинает играть, а Джордж – петь.
Это уморительное представление. Джордж играет так, словно он не просто одержим Эдом Салливаном, но хочет залезть к нему в штаны. Словно он наконец получает ту же возможность, что и Ким – возможность поцеловать своего кумира. Это тонкий, суперквирный и неожиданный мотив, и он опять заставляет меня жалеть о том, что я не участвую в этом мюзикле – тем более в постановке Марка. Джордж продолжает петь, а остальные члены семьи тем временем выходят вперед и надевают на него радужный балахон, и Джордж проводит по нему руками – на самом деле он просто застегивает молнию, но выглядит это очень сексуально. Когда он вскрикивает: «Эд, я люблю тебя!» под конец номера, то это выходит у него и романтично, и сладострастно. Дэвид, играющий роль жены героя Джорджа, смотрит на него слегка обиженно, но потом пожимает плечами, будто все понимает и, может даже, разделяет его страсть. Джордж прекрасно справляется со своей ролью. Пение, лицо, то, как он обращает все это в смешную, но в то же время щемящую песню о любви. Он великолепен. Когда он заканчивает, я встаю и аплодирую ему. Он выискивает меня среди сидящих в зале и машет рукой.
– Мы здесь работаем! – кричит на меня Марк, вернее, на нас, потому что Брэд тоже аплодирует стоя. Сев на свое место, он обхватывает спинку стула впереди того, что рядом со стулом Хадсона, и Хадсон не верит своим глазам. Даже в тусклом свете я вижу, почему это происходит: на ногтях Брэда лак. Эротокалиптический Единорог.
– Что это такое? – Хадсон хватает Брэда за руку.
Брэд старается вырвать ее.
– Джордж накрасил мне ногти. Забавно, верно?
– Что? – негодует Хадсон. – Я понимаю, ты влюбился. Но неужели ты позволишь ему так сильно изменить себя?
– Хадсон, – увещевает его Брэд. – Это всего лишь лак для ногтей. Так в чем, собственно, дело?
– Это не… то не…
Брэд смотрит на меня, взывая о помощи, и я беру Хадсона за руку.
– Это всего лишь лак для ногтей, – повторяю я за Брэдом.
– И ты туда же? – Он смотрит на меня так, будто я вонзил ему в спину нож. Тем самым взглядом, каким, я боюсь, он посмотрит на меня, когда узнает правду.
– Чувак, – говорит Брэд. – Что происходит? Ты ведешь себя как засранец.
– Мы пытаемся здесь репетировать! – орет на нас Макс. Хадсон хмурится, выходит в проход между рядами и направляется к выходу. Брэд скрещивает руки на груди и откидывается на спинку стула. Джордж, стоя на сцене, в смущении таращится на нас. Я вздыхаю и бегу за Хадсоном.
Он распахивает дверь домика и выходит на улицу. День стоит солнечный.
– Хадсон! – догоняю его я. – Что не так?
Он садится на траву и начинает выдергивать из земли травинки.
– Я вел себя как засранец, правда?
– Ну, ты слишком бурно отреагировал на такую незначительную вещь, как лак для ногтей.
– А что последует за этим? Тени для век? Он станет ходить с веером?
– А что, если и так? – Джордж делает это, думаю я, но не произношу вслух. У него какие-то проблемы в общении с Джорджем?
Хадсон ложится на траву, а я сажусь рядом с ним. Какое-то время мы молчим. Что-то такое происходит, и я не понимаю, что именно. Неужели он действительно ненавидит все хоть немного женственное? Каждое лето он убеждал нас в том, что наша квирность делает нас сильными, что мы можем совершить все, что захотим. Каждое лето он заставлял меня верить в это. Я могу понять, что такие вещи, как лак для ногтей, его не заводят, но не могу поверить, что ему действительно трудно нормально воспринимать делающих макияж или обмахивающихся веерами мужчин. Это не тот Хадсон, которого я знаю.
– Я просто… – Он смотрит на деревья над нами, и я вижу, что он расфокусировал свой взгляд. Беру его руку в свою, и он сжимает ее. Так мы и сидим, взявшись за руки. – Помнишь, я говорил тебе, что какое-то время не приезжал к бабушке после школы? Но это было не потому, что родители решили, будто я достаточно большой для того, чтобы оставаться дома один. А потому, что папа вошел в комнату как раз в тот момент, когда я накладывал на бабушкино лицо косметику.
– О. – Знаю, мне не следует сейчас улыбаться, но так хочется сделать это. Маленький Хадсон, аккуратно красящий помадой бабушкины губы! Это же просто очаровательно, верно? Но в то же время я потрясен. Значит, в конце-то концов, не такой уж он и masc. Но мне нравится это. Нравится, что, возможно, он больше похож на меня – настоящего меня, – чем я думал.
– Знаю, тебе это кажется странным.
– Нет, – быстро возражаю я. – Я подумал, что это было просто очаровательно, правда. – Хадсон концентрирует взгляд, смотрит на меня и улыбается.
– Да?
– Да. Но тогда я не понимаю, почему ты так разозлился на Брэда за то, что он покрыл ногти.
Хадсон опять хмурится и опять обращает взгляд на небо.
– Ну, я привык смотреть, как бабушка каждый день делает макияж перед зеркалом. И думал, что это хорошо и прикольно, и однажды я попросил ее показать мне, как это делается. И она научила меня. Не задав ни единого вопроса. Вот я и стал красить ее, и она разрешала мне относиться к этому как к игре – я придумывал какие-то безумные цветовые сочетания, рисовал бабочек, эмблемы спортивных команд. В общем, вытворял всякие ужасные вещи. Иногда я пытался разрисовать и себя, но бабушка всегда быстро стирала косметику с моего лица.
Ну а однажды папа закончил работать рано и заехал за мной – у него был ключ от бабушкиного дома, и он увидел, как я накладываю на ее веки пурпурные тени. Он смотрел на меня так, будто действительно был в шоке, но я не понял этого. Совсем не понял. И даже бабушка повела себя странно: она тут же стерла с лица косметику, отдала мне рюкзак и вроде как выпроводила нас за дверь.
Я совершенно не понимал, что происходит. Просто знал, что что-то… не так? А затем этим же вечером мама вошла ко мне в спальню и сказала, что косметика – это для девочек. И я сказал «о’кей», потому что вроде как уже знал это. Я вовсе не собирался пользоваться помадой, просто мне нравилось красить губы бабушке. И еще мама сказала, что я не должен делать бабушке макияж. И тут до меня начало доходить, что к чему. Я спросил у нее, почему так. А все это было еще до того, как я понял, что я квир. И мама ответила, что мальчики, пользующиеся косметикой, не такие, как обычные мальчики. «И эти мальчики не такие, как ты». – Он произносит эти слова после паузы и не голосом своей матери, но серьезно и твердо, как приказ. – И, знаешь, я ничего толком не понял, но усвоил это. Мне показалось, что мама кричит на меня, хотя она говорила тихо и гладила меня по голове, и еще она сказала, что любит меня, укрыла одеялом, и я заснул. А на следующий день папа сказал, что я могу ехать из школы прямо домой, где буду предоставлен сам себе, и дал ключи. И я так обрадовался! И даже не сложил два и два: ведь то, что я мог оставаться дома один, означало, что я не буду видеться с бабушкой.
