– Примадонна? – перебивает меня Монтгомери. – Та, кем ты был прежде?
– Я не то собирался сказать, – закатываю я глаза. – И я все еще примадонна. Весь лагерь – мой театр.
– Что верно, то верно, – кивают Джордан. – Он затеял настоящий спектакль.
– Никогда не был поклонником представлений с одним действующим лицом, – вздыхает Монтгомери. – Их герои кажутся мне такими самовлюбленными.
Я смеюсь:
– Ты действительно очень сердишься на меня? Только потому, что я не принимаю участия в постановке?
– Пока не знаю. – Монтгомери скрещивает руки на груди. – И речь тут не только о спектакле.
– Монтгомери! – кричит Марк, стоя у сцены. – Ты где? Ты нужен нам для «Что я когда-либо видел в нем?»
– Иду! – кричит в ответ Монтгомери, вставая и направляясь к сцене.
– Он считает, что ты бросил нас ради горячего парня, – объясняют Джордан.
Я понимающе киваю.
– Не просто ради какого-то там горячего парня. – Они должны понять это. Ведь они знают, как я относился к Хадсону на протяжении нескольких лет.
– Послушай, мы любим ромкомы, а ты Воплощаешь. Их. В жизнь. – Они делают небольшие паузы между словами. – И это круто. Но никому не нравится быть второстепенным персонажем в чужом спектакле. Ты пришел в театральный домик впервые за это лето?
– Нет, я был на шоу талантов.
– О’кей. Ты впервые пришел сюда просто так?
– Я… Я был занят. – Смотрю вниз и чувствую себя так, будто меня терзают в полицейском участке.
– Понятно. – Они встают. – Но ты не можешь делать вид, будто ничего не случилось.
– Я по-прежнему с вами ночью. И я танцую по утрам.
– Когда мы были маленькими, у нашего папы была очень тяжелая работа, – говорят Джордан. – Он уходил на нее, когда мы еще спали, а приходил уже после ужина. Мы тогда только начали говорить. Но слово папа уже знали. А потом забыли его. Мама заставила его уволиться и найти другую работу, которая позволила ему больше бывать дома, чтобы мы помнили, кто он нам. – Они пожимают плечами. – Ну, это просто забавная история, которую любит рассказывать мне мама. С нас должны снять мерку для костюма. Рады были повидаться с тобой!
Они улыбаются и уходят. Я понимаю, что они хотели сказать, а также почему Монтгомери злится на меня, но скоро все образуется. Либо Хадсон уже собирается бортануть меня – вот почему он ведет себя так непонятно, либо через какое-то время я смогу признаться ему во всем. И все вернется на круги своя.
Я смотрю, как они репетируют, до тех пор, пока не начинаю чувствовать, что моя душа на сцене вместе с ними. Джордж подходит, чтобы сказать «Привет!», но Марк быстро призывает его на примерку. Иногда рядом со мной сидит Эшли, делает заметки в блокноте, спрашивает, нужен ли в данной сцене следящий прожектор или нет, а затем исчезает, и свет становится более голубым, и она возвращается и спрашивает, смотрится ли теперь сцена более «провинциальной», и я отвечаю «да» на все ее вопросы, потому что мне кажется, ей нужно именно это.
Когда Марк отпускает всех, мы идем к себе в домик, переодеваемся в купальные костюмы и направляемся к бассейну. Хадсона нигде не видно. Мне грустно, словно я еще не в лагере и Хадсон не сказал мне «Привет!» Мне не хватает человека, которого я люблю, и без Хадсона рядом со мной, без его поцелуев, без его руки на моем бедре я забываю, зачем я все это затеял.
На бассейн нам остается всего десять минут, а потом нас выгонят из него готовиться к ужину. И мы стараемся как следует остыть в воде.
– Ты сегодня грустный. – Мы идем к домику, Джордж по дороге вытирается полотенцем. – Да говорю же тебе: у него наверняка проблемы с желудком. И он поселился в туалете. Либо он мастурбирует, раз уж вы с ним только и делали, что разговаривали, а ему неймется.
Я усмехаюсь. О таком возможном развитии событий я не думал.
– Может, и так. Но меня больше расстроила репетиция. Мне ужасно жалко, что я не с вами.
– О, дорогой, – сочувствует мне Джордж: – Но ты же сделал свой выбор. И ты счастлив, верно?
– Похоже, я хочу усидеть на двух стульях.
– Следующим летом, хорошо?
– Ага.
Перед тем как пойти на ужин, мы принимаем в домике душ. А потом идем в столовую, где Хадсон сидит рядом со мной, но я по-прежнему чувствую дистанцию между нами.
– Ты в порядке? – тихо спрашиваю его я. – Я не видел тебя в бассейне.
– Прости. – Он сжимает мою ногу. – Заснул, когда писал родителям.
– О’кей.
– Я сегодня сонный. – Хадсон улыбается мне уголком рта, после чего возвращается к водянистой лазанье.
Мы немного говорим о спектакле и оттачиваем истории, заготовленные для вечернего костра, который будет посвящен ужастикам, и, похоже, с Хадсоном все хорошо, только он немного отчужденный, и мне хочется спросить, что беспокоит его, но я не хочу капать ему на мозги, хотя в то же время хочу знать, что с ним, хочу, чтобы он рассказал мне об этом. Мне хочется сражаться за него, но я не знаю как, потому что не понимаю, в чем дело.
Вечером у костра я едва слушаю истории, даже историю Эшли, хотя обычно она выдает нечто действительно ужасающее. Мне кажется, моя нынешняя жизнь куда более страшна, чем привидения или что там еще. Хадсон стоит рядом, поджаривает на огне зефирину и улыбается, и смеется, но не называет меня малышом и не кладет руку мне на бедро, как делал это всегда, и я понимаю: что-то идет не так, и у меня в желудке будто образуется комок грязи. Я так отчаянно хочу, чтобы он просто прижал меня к себе и между нами пробежало прежнее электричество, хочу слинять отсюда и целоваться в темноте, но он сегодня какой-то угрюмый.
Когда мы прощаемся, я целую его в губы, и он отвечает на мой поцелуй, но не так, как вчера вечером, не так, как в любой из предыдущих вечеров. Его поцелуй слабый. И спокойный.
После отбоя я долго лежу без сна, гадая, в чем я ошибся и можно ли исправить это, а также что будет, если я перестану беспокоиться о том, а нужно ли исправлять мою оплошность или не нужно, ведь это будет означать, что я смогу принять участие в постановке. Знает ли он? А если знает, но не стал сразу же порывать со мной, то это хорошо, но мой план все равно летит к черту, и если оно так, то следует ли пытаться осуществлять его и дальше, раз я могу вернуться в театр? Стоит ли Хадсон всех моих переживаний, если завтра наши с ним отношения могут пойти прахом?
Нет. Разумеется, стоит. Хадсон стоит того. Я внезапно осознаю, что, оставшись без Хадсона и без спектакля, я лишусь всего. Словно вода утечет сквозь пальцы. Смотрю в темноте на свои руки. Мне не хватает лака для ногтей. Мне не хватает Хадсона. И впервые за лето у меня не оказывается плана, следуя которому можно было бы вернуть их.
Семнадцать
– Аструд Жилберту, Fly Me to the Moon, – объявляет Марк, желая разбудить нас. – Песня была написана в пятидесятых, но Жилберту записала ее лишь в 1964-м, в том же году, что и Синатра, хотя они оба какое-то время исполняли ее и раньше. Разумеется, знаменитой стала версия Синатры. У слушателей она ассоциировалась с Космической гонкой. Бразильянку же с космосом проассоциировать было сложнее. Что касается меня, то я нахожу, что ее исполнение более романтично и, если честно, лучше.
