«У меня есть план, – упорно твержу себе я. – Нужно как-то перебить наш сексуальный настрой, перенести его в эмоциональную сферу, чтобы мы оказались связаны еще крепче. Ах да. Каминг-аут».
– Почему бы нам не поговорить?
– Ага, – соглашается он, вытирая рот. – Это хорошая идея. – Он снова садится рядом со мной. – О чем ты хочешь поговорить?
– Кому ты открылся первому? – начинаю я, и мои слова звучат, возможно, несколько заученно.
– О. Об этом. Ну, мне кажется, такой разговор… не слишком сексуален.
Я смеюсь:
– Ну а если твой каминг-аут быстренько привел к сексуальным отношениям, тогда как?
Он качает головой и тоже смеется:
– Да нет. Хотя я знаю одного парня, который открылся своему лучшему другу, и они с ним тут же занялись сексом, в подвале. Получается, что такое вполне возможно.
– О. Ну. Ага… горячие ребята. Но со мной такого не произошло.
– Со мной тоже. Кстати говоря, после того случая они никогда больше не разговаривали друг с другом. И мой знакомый горевал по этому поводу.
О. Смотрю на лагерь и сажусь так, что мои ноги опять свешиваются со скалы. Хадсон пристраивается рядом и протягивает мне бутылку с водой, я с наслаждением присасываюсь к ней.
– Ты можешь начать первым? – спрашивает он, прижавшись ко мне. – Ну раз уж ты предложил эту тему.
– Ага, – улыбаюсь я, ставлю бутылку между нами и обнимаю его за плечи. Воспоминания об этом событии в моей жизни почти мгновенно гасят долго испытываемое возбуждение. – Конечно. Это были мои родители. Все прошло не так уж и плохо. Я вроде как всегда знал про себя, кто я есть. Я хочу сказать, что никогда не считал себя натуралом, а просто какое-то время вообще не думал о сексе, если только такое возможно. А потом мне исполнилось двенадцать, и тут начались разговоры об этом и о предметах обожания, и у нас были занятия, посвященные здоровому образу жизни, и тут я понял, что родители должны знать о моих предпочтениях. И как-то за ужином я просто сказал им что-то вроде: «Знаете, я гей». Они перестали есть и какое-то время смотрели на меня, потом переглянулись, и мама кивнула и сказала: «Ну… хорошо». Не знаю, о чем там они говорили между собой, но где-то неделей позже папа спросил, а есть ли в моем классе девочки, которых мне бы хотелось пригласить на танцы. И я так удивился! Потому что я же все им сказал. И я посмотрел ему в глаза и ответил: «Ты хотел сказать, мальчики? Я же гей, ты что, забыл?», а потом тем же вечером мама и папа забросали меня вопросами: А откуда мне это известно? Не слишком ли я молод, чтобы решать? Говорил ли мне кто-то, что я гей? И я, должно быть, дал на эти вопросы убедительные ответы, потому что они лишь сказали: «О’кей», и на том дело и кончилось.
– Вау! – восклицает Хадсон, сжимая мою руку. – Как все просто. Но это здорово, что ты был таким откровенным и… настойчивым, я прав?
– Ну, мои родители повели себя просто потрясающе, они прочитали все, что можно, по этому вопросу, мама вступила в «Родители, родственники и друзья лесбиянок и геев» и много что у них разузнала. Но в итоге они поддержали меня. И все время были со мной. Знаешь, они любят меня, любят всего меня. Вот что ответила мне мама, когда я спустя несколько недель спросил, а не сердятся ли они с папой на меня. Они любят меня. Целиком. Такого, какой я есть.
– Это просто удивительно.
Я улыбаюсь, потому что сейчас он говорит о Рэнди. Это Рэнди был откровенным и настойчивым. Все работает, как и должно работать – он начинает узнавать подлинного меня.
– А твои родители показали себя с плохой стороны?
Он делает глубокий вдох:
– Нет. – Голос у него тихий и мягкий. – То есть… они оказались не такими понимающими, как твои родители. Хотя у меня тоже все прошло хорошо. Но сначала я признался бабушке. Мы были с ней очень близки. Она – прекрасный человек, один из лучших, что я когда-либо встречал. Она приехала сюда из Кореи, когда ей было лет пять. В шестидесятых и семидесятых она была подростком, и ей нравился стиль того времени. Она так долго носила круглые большие прически, что дождалась того, что они снова вошли в моду. Как-то я показал ей фотографию Эми Уайнхаус, и она произвела на нее большое впечатление. И на ней всегда было что-то неоновое и блестящее. Она не боялась говорить что думает, не боялась быть собой. Она всегда была счастлива и всегда могла рассмешить меня. Ну вроде как ты.
– Я похож на твою бабушку? – Это куда более «не сексуально», чем я надеялся.
– Ну, ты тоже смешишь меня. – Он сильно толкает меня плечом. – Сам понимаешь, что я хочу сказать. – Хадсон переводит дыхание. – Она умерла несколько лет тому назад. – Он смотрит на лагерь, его ноги болтаются над пропастью.
– Мне очень жаль. Если ты не хочешь говорить об этом… – Хотя мы уже разговаривали о ней, вот только он этого не помнит.
– Да нет. Я просто вспоминаю. Какое-то время я старался не думать о бабушке… но теперь мне нравится это. Она была удивительным человеком. Много присматривала за мной после школьных занятий, когда я был маленьким. Я приходил к ней домой, и мы… просто общались. Или шли в кино. Однажды… я не вспоминал об этом уже несколько лет… Однажды, когда я был совсем маленьким, мы пошли смотреть какой-то фильм, и он показался мне страшным, и в одном месте я даже вскрикнул – не помню точно, что это было. Может, огромные зубы? Какой-то зверь? Ну, в общем, я вскрикнул и спрятался у нее под мышкой, а парень, сидевший позади нас – и это взрослый человек – наклонился ко мне и упрекнул: «Эй, ты ведешь себя как девчонка», и моя бабушка, она просто повернулась к нему со словами: «А ты ведешь себя как засранец», он хрюкнул и откинулся на спинку стула, а она сказала мне: «Кричи, когда вздумается, малыш». Она была потрясающая.
Я смотрю на него и вижу, что глаза у него влажные, и он старается не расплакаться, и я сильно сжимаю его плечо, и он, привалившись ко мне, вытирает один глаз.
– Прости. Я уже столько лет не разговаривал о ней.
– Все в порядке.
– Когда мне было лет десять, родители сказали, что теперь после школы я могу идти прямо домой, вместо того, чтобы садиться на автобус и ехать к ней, и я стал меньше ее видеть. А когда мне было двенадцать, я вроде как понял, что я гей, потому что мне очень хотелось поцеловать одного мальчика из моего класса. А целоваться с девочками мне не хотелось. И я знал, что… быть геем не слишком уж хорошо. Знал, что таких, как я, не любят. И это в дополнение к тому, что я был одним из всего пяти азиатов в школе. Не слишком удачное сочетание для того, чтобы быть всеобщим любимчиком. Вот я и выскользнул из дома и прошел несколько миль – по той жаре, что стоит летом в Виргинии – до того места, где жила бабушка. Чтобы рассказать ей обо всем.
– И она приняла это как должное?
– Ага. Думаю, именно поэтому я и хотел открыться ей. Я знал, что она будет любить меня, невзирая ни на что.
И тут вдруг мне ужасно хочется сказать, что мы говорили о ней в темноте в первое наше лето в лагере. Но я, разумеется, этого не делаю, потому что это выдаст меня с головой.
