– Руки? – спрашивает Джордж.
– Никаких рук у меня во рту, – смущаюсь я.
– Я спрашиваю, а где были его руки, дорогой.
– А! Внизу спины.
– Значит, он не тискал твой зад. Одно слово, джентльмен.
– Или плейбой, знающий правила игры, – высказывает свое мнение Эшли. – Он поцеловал тебя на первом же свидании. Ты сам сказал, что вы опережаете события. А я-то считала, мимолетный роман тебя не устраивает.
– Все идет идеально. Мне удалось отыграть назад. В его распоряжении оказался мой рот, а не мой…
– Дорогой, оставь это предложение незаконченным. Давай обойдемся без непристойностей.
– Ага.
– Это был хороший поцелуй?
– Да. – Я пытаюсь удержаться от вздоха, но у меня это не получается.
– Он приколол булавку, – выдает Паз цитату из «Пока, пташка». – Или он скромник?
– Никаких булавок, – отвечаю я. – Мы с ним не влюблены друг в друга… пока.
– По крайней мере, не до гроба, – хмыкает Эшли.
– Что слышно, цветочек? – продолжает песню Джордж.
– Что за история? – отзывается Монтгомери с другого конца комнаты. Я прячу лицо в подушку.
– Соловей! – отвечает Паз. И секунд десять весь домик поет «Телефонный час» из «Пока, пташки», сидя на койках, пританцовывая на месте и изображая пальцами телефонные трубки. Марк, уже в пижаме, просовывает голову в дверь и одобрительно кивает.
– Сильнее качай головой, – обращается он к Джен. – Двигайте ногами энергичнее, Джордан. – Он ходит по домику и дает указания продолжающим петь ребятам. Когда они замолкают, он аплодирует им. – Очень хорошее начало. Но вам нужно поберечь связки. Завтра прослушивание. Через двадцать минут отбой.
Он, кивая сам себе, возвращается в свою комнату.
– Спектакль в этом году будет просто замечательным, – говорит, вставая, Джордж. – Мне жаль, что ты не играешь в нем, дорогой. – Он достает из сумки зубную щетку и идет в ванную комнату. Если честно, мне тоже грустно из-за этого. Но дело того стоит. Оно должно стоить того.
То есть мой план должен сработать.
– Влюблены до гроба, – поет кто-то из ребят в ванной комнате.
Десять
ЧЕТЫРЕ ЛЕТА ТОМУ НАЗАД
Я просыпаюсь от плача. Тихого, почти призрачного, и поначалу я боюсь, что, может, в тех историях о привидениях, которые уже побывавшие в лагере ребята рассказывали в первую мою ночь здесь, действительно заключена некая правда, но затем решительно трясу головой. Истории о привидениях – неотъемлемая часть жизни во всех лагерях. А привидения – нет. Но если они действительно обитают в лагере для квиров, то должны быть весьма эффектными, так что это даже прикольно. Сажусь в темноте на кровати. Свет в комнате вожатых не горит, луны нет, так что тьма в домике такая, что хоть глаз выколи. Прислушиваюсь.
Да, действительно, кто-то плачет, слегка приглушенно, прямо подо мной.
Я сплю на верхней койке, потому что никогда прежде не спал на двухъярусной кровати и занял первую попавшуюся мне на глаза койку. Подо мной расположился симпатичный мальчик по имени Хадсон, тоже новичок, но он уже очень популярный. Осторожно выбираюсь из кровати. Плачет определенно Хадсон. Опускаюсь на колени, как полагаю, рядом с его головой и шепчу:
– Хадсон, ты что?
Он продолжает тихо плакать. Я пытаюсь осторожно коснуться его руки. Но вместо этого натыкаюсь, похоже, на щеку и поспешно отдергиваю руку. Плач на секунду прекращается.
– Привет? – вопросительно произносит он тоже шепотом.
– Ты плакал. У тебя все нормально?
Он проснулся и больше уже не плачет, но шмыгает носом.
– Прости, мне снился сон.
– О чем? – спрашиваю, прислонившись к ножке кровати.
– Неважно.
– Я просто хочу, чтобы тебе стало лучше, – объясняю я. И это правда. Потому что в лагере живут квиры, а я никогда прежде не общался с ними, и мне хочется, чтобы всем нам было хорошо. Чтобы нам было лучше друг с другом, чем в присутствии посторонних людей. Я хочу быть другом Хадсона. Я хочу дружить со всеми. – Может, если ты расскажешь мне, в чем дело, тебе станет легче?
Он снова сопит носом, и на какое-то мгновение мне кажется, что он опять уснул.
– Мне снилась бабушка, – тихо говорит он. – Мне приснилось, что она снова с нами, но еще во сне я вспомнил, что это не так, и… – Он продолжает шмыгать носом, и мне кажется, опять плачет. Глупый Рэнди, ты сделал только хуже.
– Она умерла?
– Да. Перед самым моим приездом сюда.
– А какое у тебя лучшее воспоминание о ней?
– Что?
– Об этом меня спросила мама, когда умерла моя бабушка. Она сказала, что если я буду держать в памяти лучшее воспоминание о ней, то это будет означать, что она по-прежнему со мной.
– О. – Хадсон, без сомнения, снова начинает плакать. Я слышу, как он вытирает ладонью щеку. – Она была такой… хорошей. Это она отправила меня сюда.
– Правда? А я даже не открылся бабушке с дедушкой.
– Она была первым человеком, которому я все рассказал. Она крепко обняла меня и сказала, что я всегда должен быть самим собой и гордиться тем, какой я есть.
– Это хорошее воспоминание.
– Ага. Она хотела, чтобы я приехал сюда и подружился с такими же, как я, ребятами.
– Ну, ты это и сделал. – Я кладу руку на край его матраса. Он, должно быть, чувствует это и накрывает мою руку своей.
– Спасибо. Ты же никому не скажешь, что я плакал, правда?
– Нет, если ты этого не хочешь, – обещаю я.
– Просто я скучаю по ней.
– Я знаю.
Темнота, кажется, какую-то секунду вибрирует, и он вздыхает.
– Просто мне хочется, чтобы у меня стало лучше с этим.
– С чем?
– Не знаю… со всем. С тем, чтобы быть геем.
– Не думаю, что есть способ стать геем получше. – Это объяснял нам Марк, театральный вожатый, во время прослушивания на прошлой неделе. Он говорил, что наш спектакль будет очень гейским, но не в том смысле, что мы себе представляем, а просто он будет преисполнен гордости. И это лучший способ быть геем. Не уверен, что я все правильно понял, но, мне кажется, сейчас самое время повторить его слова.
– Не знаю, – говорит Хадсон.
– Просто мы в самом деле должны быть собой. И нам не следует бояться внешнего мира, где нам приходится таиться, чтобы нас не травили. И это все, что нам нужно для того, чтобы быть хорошими геями.
– Ага. Мне это нравится. – Мы какое-то время сидим молча. – Эй… ты не можешь сделать мне одно странное одолжение?
