– Глупее ничего не слышала! – завершила десятиминутную лекцию своего друга Неган, уставившись прямиком на него не совсем трезвым взглядом, после чего обе молодые особи залились искренним смехом, который с каждой секундой становился всё неудержимее, до тех пор, пока Неган, в своих попытках успокоиться, не оказалась в объятиях своего трясущегося от припадка друга, который также не знал, как успокоиться. Впрочем, эти спазмы прошли в одночасье в ту самую секунду, когда губы Неган всё же нашли лицо Грегори, когда недоступная невооруженному глазу сеть распустившегося цветка заката стала видна так четко внимательному наблюдателю, как никогда раньше, и ее можно было узреть даже с зажмурившимися от удовольствия глазами.
132.
В странном состоянии слияния с чем-то совершенно необъяснимым Виктория плыла в пространстве, которое она никак не могла охарактеризовать, оно представляло из себя геометрически-выверенную переливающуюся голограмму, частью которой была и она сама, что постоянно меняла форму вместе с окружающей обстановкой – то превращаясь в молодого человека в осеннем парке, то из него же обратно вырождаясь, причем совершенно естественным образом, в охотящегося хищника, чье внимание очень плавно перетекало в разум жертвы, что бежала прочь от охотника. Убежать она всё же не успевала, так как теряла всякую опору под ногами, и, проваливаясь под землю в засасывающие глубины трясины, тут же из панического состояния утопленника попадала в открытое небесное пространство, несясь посреди своих собственных воспоминаний. Память смешивалась с чужими образами и фантазиями, что, впрочем, всё вместе превращалось не просто в сон наяву, а в совершенно уникальный способ восприятия мира, в котором все события, какими бы фантастическими они ни казались, могли происходить по той простой причине, что не было ничего, что мешало бы их проявлению. Тем не менее, вся эта калейдоскопическая картинка, за которой, в свою очередь, также скрывались тысячи иных, наслаивающихся друг на друга уровней, всё же была единым и неделимым видением, совершенно мистическим по своей природе, и, как бы это ни казалось Виктории невероятным, даже жутковатым, – гораздо более реальным, чем всё, что она знала до этого. Несмотря на то, что она иной раз ненавидела свою жизнь, и то, что в ней происходило, особенно, если брать во внимание недавние события во время командировки, Виктория, тем не менее, всем своим существом устремилась в своем путешествии к островку ее привычной реальности, поскольку та ширма, что она называла своей жизнью, насколько бы уродливой ни казалась, являлась чем-то безусловно безопасным и уютным, где даже вооруженные головорезы острова Утконоса были не убийцами и насильниками, но верными стражами ее строго детерминированной картины мира. Какова же была ее радость, когда джунгли геометрических узоров расступились, дабы перед Викторией вновь проявился светящийся по периметру черный силуэт шамана, который наверняка знал заранее, что его спутница сможет выбраться из этого туннеля реальности! Она со всех ног бросилась к нему и, вцепившись в подол его одежды, не смогла даже произнести слова, боясь даже самих слов, которые, подобно демонам, вырвались бы из ее рта и сожрали ее целиком. Нет, вместо этого она умоляюще уставилась на сошедшего со страниц новостных газет ее юности испещренное морщинами лицо старца, который протянул ей светящийся плод, который она, не задумываясь, схватила и начала жадно поглощать, сначала надеясь, что это и было противоядие, которое каким-то волшебным образом помогло бы вернуть ей рассудок, однако, вместо этого девушка ощутила, а точнее вспомнила жуткую вибрацию пронзительного свиста в голове, который стрелой пролетел сквозь ее мозг из одного уха в другое, оставив ее в безумном видении, где она увидела себя как будто бы со стороны, жадно поглощающей запретный плод, который и свел ее с ума, и где она, в попытках выйти из этого состояния, вновь снова и снова тянулась в нему. Эта пытка повторялась до бесконечности, и не было конца этому видению, ведь то, к чему она так стремилась, к освобождению, к лекарству от себя собой, и было одновременно и началом, и концом всего ее мира.
133.
– И каким бы образом ты решил бы эту задачку? – улыбнувшись, спросила монаха девушка.
– Что ты имеешь ввиду?
– Ну, историю с утконосом, ведь на нее имеется вполне недвусмысленный ответ, ведь так?
Послушник, всё также продолжая недвижимо сидеть, концентрируясь на образах, что возникали в его уме, спокойно ответил: «А на нее и нет никакого ответа».
– Как это – нет? – весело и даже несколько удивленно переспросила девушка, – но ведь каким-то образом эта неразрешимая задачка всё же помогла раскачать твое сознание, ведь простая визуализация диковинных тварей в твоей голове вряд ли вообще способна хоть как-то сдвинуть в какую-либо сторону фокус твоего внимания.
Слушая голос своей подруги, который сейчас как будто бы доносился откуда-то издалека и, казалось, полностью состоял из каких-то шипящих помех, что накладывались друг на друга, послушник изнутри вибрировал вместе с рисунками, что вспыхивали под закрытыми веками наблюдателя, который находился сейчас в состоянии между двумя и более мирами, рамки между которыми размывались, а потому и самому путешественнику приходилось становиться подвижным, одновременно разрастаясь, чтобы можно было вместить в себя все эти истории, и вместе с тем – становясь настолько маленьким и неуловимым, что он напрочь пропадал из поля зрения всех существ и феноменов любых вселенных.
Таким образом, монах проживал внутри себя тысячи судеб и, глядя сквозь призму своего сердца на разноцветные грани бытия, что проносились перед его взором, подобно видениям, которые были реальнее любого сновидения и любого аспекта его прошлой жизни до и во время обитания в стенах монастыря. Вместе с тем, в этих самых зеркалах сознания как луч света, отпрыгивающий от сверкающих и отражающих поверхностей разнообразного опыта, с невероятной скоростью вновь и вновь загорался один и тот же вопрос.
– Каким образом ты решил эту задачку?.. Каким образом ты решил эту задачку?.. – всё повторялось в голове послушника до тех пор, пока слова не соединились в физическом выражении того, что они означали, в виде переплетенного образа змеи, пантеры и утконоса, что, не то в попытке соития, не то взаимного умерщвления слились в сияющий по своим краям черный силуэт, который расправил свои переливающиеся фиолетовые крылья, на которых вспыхнули два огромных глаза Богини. Великая Мать была глубоко оскорблена, до самого окончания времен, тем, как какой-то червь посмел помоями осквернить ее светлый образ. Тело монаха инстинктивно сжалось, и он ощутил вновь себя проживающим тот самый момент, когда после его бравады о тупом учителе и статуе Богини, которую он облил своими фекалиями, тысячи палящих стрел впились в него, разорвав на куски и заставив его собирать в тысячах и миллионах миров самого себя же, чтобы в конце концов собраться в… В кого?
Над этим путешественник всерьез призадумался: «А не был ли он призраком, еще до того, как его пронзили стрелы всезнания Богини? И, возможно, они наоборот помогли ему понять свою сущность, сущность аватара – ненастоящего человека, который точно также существовал в абсолютно абсурдном мире, который казался ему реальным, только благодаря полному невежеству и тому, что природа его роли монаха совпадала с этой иллюзорной реальностью?» После этой мысли его стало бросать из одного видения к другому. Вот он уже был распят на колесе повозки варваров. Вот наблюдал, как люди, отрывающие его плоть, поглощают ее в попытке насытиться своим богом, а затем его плоть и кровь, превращаясь в экскременты, несутся по свету, в процессе становясь, вымываясь, чистейшей водой, что, собираясь воедино из разных источников, превращалась в гигантскую змею. Вот она, уже отражаясь на небосводе в форме сияющих звезд, вела беспрерывный бой с зарвавшимся утконосом, который решил биться за свое право на жизнь, став символом угнетения и, одновременно, борьбы за свободу, в виде масок на десятках тысяч посаженных на колья людей, чей дух, задыхаясь, проклинал колонизаторов и то, что называли империей. Они умирали вновь и вновь, рассыпаясь и собираясь далее уже в виде эфирной болезни, поразившей величайшего писателя своей эпохи, что, испуская дух, давал рождение совершенно чудесной дочери, которой еще только предстояло спасти не только одну душу из плена насилия и замкнутости, но, вполне возможно, в будущем вывести целый народ, а то и все острова не только из болота своих предубеждений, но и за пределы самой планеты. История уже переносилась к далеким рубежам космоса, к дальним галактикам, где билось сердце Змея, на чьем теле танцевали узоры, что превращались в маленьких фей, что, окружив юного Арчибальда, кружились вокруг него в водовороте, безумной пляске танцующих божеств, которая напрочь лишала заблудшего путника рассудка. Когда уже казалось, что всё потеряно, и разум постепенно оставлял юного исследователя, образы, мелькающие вокруг, сливались в один, высеченный в его сердце. Он радушно улыбался запутавшемуся окончательно путнику, и его лицо было знакомо путнику еще даже лучше, чем расплывающийся образ собственной матери. Он приветливо протягивал руку и неизменно начинал свое очередное воссоединение со своим сердечным другом одним и тем же вопросом:
