Мне бы радоваться. Мне бы вознестись на седьмое небо. Я мечтала о «Гленморе» много месяцев, с тех пор, как мы с Уивером зимой породили этот план, – и вот я наконец еду. Но к радости примешивалась горечь. Потому что я отправлялась зарабатывать деньги не на Барнард. А на папиного нового мула.
У мамы когда-то была красивая стеклянная корзинка, которую ей подарила тетя Джози. Глубокого, насыщенного синего цвета, с ручкой-косичкой и волнистыми краями и с надписью «СУВЕНИР С КЭЙП-МЭЙ». Мама ее любила. Она держала ее на полочке в гостиной, но Лу однажды сняла ее поиграть, уронила на пол, и корзинка рассыпалась на миллион осколков. Лоутон попробовал ее склеить, но ничего не вышло. Однако мама не выбросила осколки. Она сложила их в старый ящик из-под сигар и хранила у себя в спальне в ящике комода. Иногда она доставала их и рассматривала. Подносила осколок к окну, смотрела, как проходит сквозь него солнечный свет, потом снова клала в ящик. Когда я была младше, я никак не могла понять, зачем она хранит эти обломки стекла, почему не выкинет. В тот день, когда я ехала с папой по Большой Лосиной дороге, высматривая впереди «Гленмор», я наконец это поняла.
После переговоров с Эзрой Ромбо папа спросил в отеле, есть ли у них еще рабочие места, и оказалось, что есть. Мне было жаль, что я не смогу больше работать у мисс Уилкокс, но «Гленмор» платил больше, и она была рада, что я туда пойду. Сказала, что моих заработков с лихвой наберется на билет до Нью-Йорка. Мне не хватило духу сознаться, что я не еду и уже написала об этом декану Гилл.
Мне предстояло получать четыре доллара в неделю. Папа сказал, что я смогу оставлять себе доллар. Я сказала: два – иначе не пойду.
– Ты же знаешь, я встречаюсь с Ройалом Лумисом, – добавила я. – Мне и самой вскоре может понадобиться доллар-другой.
У меня было три доллара от мисс Уилкокс да еще «папоротниковый никель» – пять центов, оставшихся после продажи молодого папоротника, – но этого было мало. Обустраивать дом – недешевое удовольствие. Папа нахмурился, но я не дрогнула. Я надеялась, ему все еще стыдно за то, что он меня ударил, потому он позволит мне поступить по-своему, – и расчет оказался верен. Почти во всем, что с тобой происходит, можно найти преимущества, хоть они и не сразу очевидны.
Как только я обнаружила Милягу, папа сразу отправился в Инлет, в магазин О’Хары, и попросил передать Берту Брауну, чтобы тот приехал забрать тушу. Май еще не кончился, но случались и совсем теплые дни. Берт забирал сдохшую скотину и вытапливал из нее жир. Он ничего за это не платил, зато и хозяину не приходилось самому рыть могилу. Я не сомневалась: жесткое мыло из Миляги будет сдирать кожу с ладоней, а клей – держать крепче гвоздей. Моим словом дня было икосаэдр, что значит «двадцатигранный». Абсолютно бесполезное слово, если только не требуется описать какой-нибудь предмет с двадцатью гранями. А если требуется, тогда, конечно, оно подходит идеально и без него не обойтись. В этом смысле оно было похоже на нашего Милягу, который при жизни только брыкался, кусался и лягался, но, умерев, именно он помог мне попасть в «Гленмор», а иначе я никак бы туда не попала.
С Большой Лосиной дороги папа свернул направо и потом еще раз направо, на подъездную дорожку «Гленмора», и я наконец увидела высокое здание отеля. Троица красиво одетых женщин грациозной походкой шла к причалу, держа над изящными плечами солнечные зонтики. Перед парадным входом остановился легкий двухместный экипаж, оттуда выбралось семейство с детьми и неспешно двинулось по лужайке. Их горничная осталась пересчитывать багаж, которые выгружали из экипажа. Внезапно мне захотелось попросить папу, чтобы он повернул назад. Я никогда не имела дела с такими утонченными людьми и знать не знала, как себя с ними вести. А если я нечаянно выплесну на кого-нибудь суп? Или заговорю первой, не дожидаясь, чтобы ко мне обратились? Или налью вино в бокалы для воды? Но я знала, как нужен папе этот мул, поэтому смолчала.
– Эбби умеет управляться с плитой? – спросил папа, когда Пряник – новый мул – дотянул повозку до заднего входа в «Гленмор».
– Да, папа. Получше меня.
Эбби предстояло взять на себя все хозяйство, да еще и готовить еду.
– Я говорил с мистером Сперри. Ты будешь подавать еду в столовой, и помогать в кухне, и убирать в комнатах, но возле бара чтоб духу твоего не было, слышишь? И от танцевального павильона держись подальше.
– Хорошо, папа.
Чем я, по его мнению, собираюсь тут заниматься? Опрокидывать в себя рюмку за рюмкой и отплясывать квикстеп?..
– Если что-то случится и ты захочешь вернуться домой, сразу дай мне знать. Не вздумай идти пешком с этим баулом. Я приеду и тебя заберу. Или Ройал. Кто-нибудь из нас.
– Со мной все будет в порядке, папа. Точно.
Я выбралась из повозки. Папа тоже. Он вытащил мой саквояж, проводил меня до двери, ведущей в кухню, и заглянул внутрь. Я ждала, пока он отдаст мне саквояж, но он не отдавал – прижимал его к себе.
– Ну что, ты заходишь или нет?
– Мне нужна моя сумка, пап.
Потянувшись за саквояжем, я заметила, как крепко папа стиснул его в руках – даже костяшки побелели. Мы не из тех, кто любит целоваться, что папа, что я, но тут мне захотелось, чтобы он хотя бы обнял меня на прощание. Однако он только пнул землю носком башмака, плюнул, велел мне вести себя прилично, сел в повозку и уехал, ни разу не обернувшись.
Стропти́вый
Я увидела ее, когда убирала со стола. Монетку в десять центов, дайм. Рядом с сахарницей. Я подняла ее и побежала догонять женщину, только что вставшую из-за стола.
– Мэм? Простите, мэм! – окликнула я.
Она остановилась в дверном проеме.
– Вы забыли это на столе, мэм, – сказала я, протягивая ей дайм.
Она улыбнулась и мотнула головой:
– Это тебе.
А потом она повернулась и вышла из столовой, а я не знала, что мне делать. Стряпуха напоминала нам десять раз на дню: все, что мы находим, возвращать гостям – деньги, украшения, пуговицы, что угодно. Но как мне вернуть монетку, если владелица не хочет ее брать?
– Клади в карман, дурочка, – послышалось сзади. Это был Уивер с огромным подносом, полным грязной посуды. – Это называется чаевые. Их оставляют за хорошее обслуживание. Так что это твое.
– Правда?!
– Да. Но если ты сию минуту не вытрешь этот стол и не потащишь свою задницу обратно в кухню, это будут твои первые и последние чаевые, – он пошел дальше, потом обернулся и сказал:
– Необузданный.
– Непокорный, – ответила я, торопливо вытирая стол.
Возвращаясь в кухню, я секунду помедлила у дверей, вспоминая, какая из них вход, а какая выход. На меня уже наорали за то, что я вышла не в ту дверь. С трудом удерживая на плече тяжеленный поднос, я толкнула нужную дверь, но Стряпуха все равно на меня набросилась:
– Улитка на костылях – и та быстрей бы поворачивалась! На десятый стол нужна вода, сливочное масло и булочки! Давай, Мэтти, не спи на ходу!
