– Вы читали?
Господи, перепугалась я, и чуть было не вскочила на ноги, но потом сообразила, что папа вряд ли прихватил с собой в гостиную багор.
– Люди – это вам не книги, мисс Уилкокс. И что у них там в душе – это не печатные буквы на бумаге, не прочтете. А теперь, мэм, если с этим делом покончено, пойду-ка я поле пахать.
Снова пауза. Потом:
– Да, я закончила. До свидания, мистер Гоки. Спасибо, что уделили мне время.
В прихожей послышались быстрые шаги мисс Уилкокс, и вот она уже ушла. Она из тех женщин, кто входит и выходит только через парадную дверь.
– Ой, Мэтти, не уезжай! Ты же не уедешь, правда-правда? Я не могу без тебя! – захныкала Бет. Она обняла меня и поцеловала – губы у нее были липкие от леденцов.
– Тише, Бет. Не будь эгоисткой, – одернула ее Эбби.
Тут папа и застиг нас врасплох. Мы все вскочили.
– Я так понимаю, вам всем четверым разом приспичило на первый этаж, – фыркнул он. – Не собрались же вы подслушивать разговор, который вас никаким боком не касается?
Мы все молчали.
– Эбби, ты засолила масло? Лу, ты вычистила хлев? Бет, куры кормлены?
Сестры вмиг разбежались. Папа уставился на меня.
– Сама не могла мне сказать? – спросил он.
Взгляд его был суров, и тон тоже, и вся нежность, что я чувствовала к нему еще минуту назад, вытекла из меня, как вода, хлюпающая напоследок в сливе раковины.
– Зачем? Чтобы ты мне отказал?
Он сморгнул, в глазах его мелькнула обида, и на миг мне почудилось, что он скажет что-то ласковое – но нет.
– Так езжай себе, Мэтти. Я тебя не держу. Но если уедешь, назад не вертайся, – сказал он.
Вышел из кухни и захлопнул за собой дверь.
Неудобовари́мый
– Неудобоваримый – занятное слово, Ромашка, – шептала я нашей корове. – Оно означает что-то длинное, непонятное, чересчур сложное, когда вместо обычных слов используют длинные и заумные. Но при этом оно и само длинное, и заумное, и никакого отношения не имеет к варке еды, так что, выходит, оно ничуть не лучше тех, кого оно упрекает. Слово-лицемер, слово-ханжа, Ромашка, вот оно что такое. И все-таки мне оно нравится. Непременно вверну его в разговоре, когда попаду в Нью-Йорк.
Ромашка жевала свою жвачку. Если у нее и было какое-то мнение о моем слове дня, она держала это мнение при себе. Я прижималась щекой к ее теплому брюху, руки мои трудились, выдаивая молоко из вымени, а губы нашептывали Ромашке все мои тайны. Я рассказала ей про дядю Пополам, что он вот-вот вернется из Олд-Форджа и привезет мне деньги, и я смогу уехать в Барнард.
Конец апреля, двенадцать из двадцати наших коров отелились, молока – хоть залейся. Утром и вечером мы сливали молоко в широкие и глубокие чаны и давали отстояться. Спустя какое-то время сливки отделялись от молока и всплывали. Мы снимали сливки, а молоко в огромных бидонах с двумя ручками отправлялось на продажу. Часть сливок тоже продавали, из остальных сбивали масло. Обрат – то, что остается из-под масла, – отдавали свиньям и курам. Ни капли не пропадало.
– Мэтти!
Я повернула голову.
– Бет, не становись за хвостом коровы! Сама знаешь.
– Ромашка не станет меня лягать. Ни за что!
– А папа тебе задаст, если увидит тебя рядом с коровьей задницей. Отойди же.
– Послушай, Мэтти…
– Что, Бет? Что случилось?
– Почему дядя Пополам еще не вернулся? Он обещал приехать из Олд-Форджа сегодня к обеду, а уже пять часов. Говорил, что повезет меня в цирк в Бунвиллле. Обещал.
– Вернется, куда он денется. Наверное, заговорился с кем-то и опоздал на поезд, приедет следующим. Ты же его знаешь. Скорее всего, встретил старого приятеля. Скоро вернется.
– Ты уверена, Мэтт?
– Уверена, – солгала я. Вовсе я не была уверена, только не хотела в этом признаваться даже самой себе. Волновалась я еще больше, чем Бет. Нашему дядюшке уже несколько часов назад следовало быть дома.
– Э-гей! – окликнул нас мужской голос с порога хлева.
– Ну, вот и он, Бет! Я же тебе говорила!
– Это не дядюшка Пополам, Мэтт. Это мистер Экклер, – возразила Бет и поскакала ему навстречу.
– Здравствуй-здравствуй, моя хорошая! Папа ваш где-то поблизости?
– Прямо тут, Чарли, – крикнул, подходя, папа. – Поздновато вы добрались до нашего конца озера.
– Да уж. Дел нынче по горло, в Олд-Фордж до шести, а то и семи не попадаю. Привез вам в обмен на масло бекон, как обещал. Отличный кусок. И хотел попросить у вас сегодня пять бидонов молока заместо четырех и все масло, сколько наберется.
– Молока хватает. Коровы по пятнадцать фунтов в день дают каждая. И масло должно быть.
– Рад это слышать. Ну, мне пора… да, я видел нынче утром вашего брата.
– Что он делал? Садился на медленный поезд до нас?
– Не совсем. Садился на скорый – до Ютики, понимаете?
– Вдрабадан?
– Угу.
У меня буквально в зобу дыханье сперло. Я уткнулась лбом в коровий бок и крепко зажмурилась.
Папа сплюнул коричневой от табака слюной.
– Спорим, он и до Ютики не доедет. Спорим, укатит не дальше Ремзена.
– Па? – голосок Бет дрожал.
– Минутку, Бет.
– Ладно, Майкл. Завтра загляну.
– До завтра, Чарли.
– Па!
– Что, Бет?
– Что значит вдрабадан? Где наш дядя? Он обещал свозить меня в цирк, па. Неужели он не вернется? Он сказал, что повезет меня в цирк, папочка!
– Не стоит верить всему, что тебе наговорит дядя.
– Но он же обещал повезти меня в цирк!
– Обещал, но не свезет, и дело с концом!
– Но он же обещал, папа! – и она зарыдала: – Ненавижу его! Ненавижу!
Я боялась, за такие слова Бет получит по губам, но папа ответил ей:
– Он и сам себя возненавидит, когда очухается через пару дней.
И он велел ей перестать реветь и отнести бекон Эбби.
Я ссутулилась на табурете для дойки. Последний мой шанс попасть в Барнард тает сейчас в кассе какого-нибудь салуна. Я-то знала, что дядюшка отправился в загул – на три дня, или на четыре, или на пять. На столько дней, на сколько хватит ста долларов. Безнадега – и с этим трудно смириться.
Рекуражтриумфация. Какое дурацкое слово! Лучше бы я поискала слово для того, чтобы передать, каково это, когда твои надежды гибнут снова и снова – гибнут, и больше им не ожить. Болепечалие или тоскотчаяние или злонесчастие или… горечь. Да, горечь, этого вполне достаточно.
