Христос стоял напротив главного алтаря, смотрел на статую Богоматери с распростертыми руками и нетерпеливо топал ногой. За статуей возвышался огненный крест, но в ту сторону Христос старался не смотреть. На коленях у статуи Богоматери лежала статуя мертвого Христа в венце. Христос передернулся. Он ощупал рукой голову, убедился, что на ней ничего нет, и облегченно выдохнул. С двух сторон к статуе Христа тянулись мраморные ангелы – один взял ее за руку, а второй сидел на коленях и смотрел.
– Мам, ну ты тут не очень вышла, честно говоря. Ну если откровенно. Хотя я не лучше. Сколько раз говорил, чтобы с мертвого не лепили. Зато ангелочки ничего вышли. Похоже.
Когда Лев Николаевич вошел в Нотр-Дам, свод уже наполовину обвалился, а большой орган напоминал сразу все адские медные трубы разом. Витражи на окнах, мешаясь с полыхавшим снаружи огнем, раскрашивали Собор в осколки рыже-голубых цветов; центральный неф от поперечного трансепта теперь отделяли не только полукруглые сводчатые арки, но и завалы из свинца и дуба – от шпиля и от крыши. Лев Николаевич нахмурился и несколько раз подпрыгнул на месте. Глухой звук прошел сквозь весь Собор, от входных порталов до капелл за главным алтарем. Христос обернулся. Лев Николаевич шмыгнул носом. «Так. Существует вероятность, что все это – сон сумасшедшего больного. Однако в таком случае сумасшедший – я. А я – не сумасшедший. Надо проверить. Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна. Фу, гадость какая, надо это в книжку вставить какую-нибудь. Так. Бог». Христос улыбнулся и подошел ко Льву Николаевичу.
– Лева, привет. Мне твоя помощь нужна.
– Моя?
– Твоя.
Какое-то время Лев Николаевич стоял напротив Христа и напряженно думал. Затем его брови, согнувшись в сплошную дугу, приподнялись и он тихо произнес:
– А вы, – Лев Николаевич скрестил за спиной пальцы и нахмурился, – вы… Он?
– Нет, Он – мой папа. Хотя и я тоже. В общем, не морочь себе голову, я сам до конца не понимаю.
Лев Николаевич сложил руки за спиной и стал ходить из стороны в сторону. Он жевал бороду и думал. «Глупость какая. Может, ты уже… Того? Глупый старик. А чувствую себя так хорошо! – Лев Николаевич напряг мышцу на левой руке, ощупал ее правой и довольно улыбнулся. – Хорош! Этот старик еще покажет вам турник!» Толстой хихикнул и быстро оглянулся на Христа. Тот тоже улыбался.
– Где ты тут турник найдешь, бедовый мой.
Лев Николаевич снова нахмурился и пристально всмотрелся в Христа. Впервые в жизни он видел лицо, которое не смог бы описать, – как будто все его черты были соединением черт лиц всех людей на свете. Тут были персонажи его книг, его семья, те, кого он видел мельком на фотографиях в газетах или просто гуляя утром по усадьбе. Тут были знакомые еще с времен его студенчества и любимые друзья из детства. Были цари и императоры, писатели и музыканты, были имена, фамилии и отчества. Тут был и Лев Толстой. Христос смущенно опустил глаза.
– Ну, будет тебе. Как будто в первый раз видишь.
– В первый…
– Ну да, да… Лева, – Христос взял Льва Николаевича за плечи и посмотрел ему в глаза, – я запутался. Я так больше не могу. Мне нужна твоя помощь. Я больше их не понимаю. Я больше вас не понимаю! Они подожгли мой храм, Лева! Храм моей мамы! Зачем, Лева? Я не понимаю. Я больше вообще ничего не понимаю…
Христос сел на пол, прислонившись к колонне, и скрестил руки за головой. «Бога расстроил. Ну что ж ты все время… Дурак, дурак, глупый и старый. О себе только и думаешь», – подумал Лев Николаевич. Он сел около Христа и, помолчав, произнес:
– Боже… А я уже умер?
– Нет еще.
– А когда?..
– Скоро.
Лев Николаевич протер рукой бороду и часто заморгал. Он посмотрел наверх – туда, где за полуобвалившейся крышей и черной дымной пеленой виднелся кусочек ночного неба. Ему стало так тяжело, что он подумал, что больше никогда не сможет встать. Опять закололо в пальцах. Вдруг Лев Николаевич заметил на рубахе какую-то ниточку. Он попытался ее вырвать, но не смог ухватиться пальцами. «Что же это такое… Глупая нитка, пошлость какая. Надо убрать. Обязательно надо». Лев Николаевич стал помогать себе второй рукой, но ниточка все время ускользала. Так продолжалось еще пару минут.
– Черт!
– Ну при мне-то хоть не чертыхайся. – Христос повернул голову в сторону Льва Николаевича. – Не вырвешь, не пытайся.
– Господи! – Лев Николаевич схватился за ноги Христа. – Зачем? Зачем это все? Отчего это так все, а не по-другому? Я так долго Тебя искал! И зачем я жил? Я уже ничего не понимаю, Боже, совсем ничего. Вот Ты передо мной, а зачем была вся эта… Все это… Все вообще зачем было?
Лев Николаевич заплакал. Христос убрал со своих ног руки Льва и посмотрел на статую Богоматери. Статуя не двигалась.
– Не знаю, Лева. Сам уже не знаю. Раньше знал – а теперь вот не знаю. Видишь, как получилось. Я как будто потерял вас. Или вы меня, не знаю. И теперь жжете мои храмы. А для чего? Лева, ты всегда людей лучше понимал, чем я, зачем вы это делаете, зачем? Чего вы хотите добиться от меня? Что вам от меня нужно?
Стали слышны автомобильные гудки, где-то вдалеке кричали пожарные, шипела вода. Редко клацали вспышки фотоаппаратов. Вдруг все звуки остановились. Минуту все молчало. Затем снаружи Собора, напротив центрального портала что-то громко упало. Лев Николаевич все так же плакал. Христос встал и отвернулся в сторону алтаря.
– Уже больше одиннадцати, припозднился он… Да не плачь же ты, ну. У тебя еще пара дней есть. Возвращайся, как сможешь. Мне тут даже поговорить толком не с кем. Не с кем…
Когда Лев Николаевич убрал дрожащие руки от заплаканного лица, Христа уже не было в Соборе Парижской Богоматери. Пожар охватывал все больше пространства, ему поддавались горгульи, колокола и витражи. Было холодно и сыро. Нотр-Дам горел.
Луна ушла за облака, в Астапове стоял туман. Редкие журналисты еще силились что-то разглядеть в красном домике начальника станции, но большая их часть уже разбрелась по вагонам. Редко на штативах стояли киноаппараты, но тоже – задернутые ширмой, спящие. Начальник станции Озолин, в доме которого лежал Толстой, молился перед сном за здоровье графа, Маковицкий уже спал и видел сон о ровном пульсе Льва, а Саша дремала в кресле около отца и ничего не видела во сне – она слишком устала. В Астапове все слишком устали ждать, и всем от этого было бесконечно стыдно.
Лев Николаевич не спал. Последние десять минут (хотя Льву Николаевичу казалось, что за эти десять минут прошло не менее полутора часов) он пытался вырвать ниточку из своей рубахи. Сначала он пытался сделать это правой рукой – но ниточка все время ускользала. Тогда он стал помогать левой, но ничего не изменилось. «Какая глупая нитка! Совсем даже не любовная и хорошая, а гадкая и отвратительная. Была бы ты человеком, никто бы тебя не полюбил. Полюбляют только тех, кто уходит, когда нужно, – а ты не хочешь. Упрямая, глупая нитка». Лев Николаевич попробовал откусить ее зубами, но не дотянулся и, обессилев, уронил голову на подушку. Лев Николаевич обвел глазами стеклянный шкаф, дверь, столик, Сашу и взглянул в окно. Вдруг он увидел женское лицо. Льва Николаевича пробил озноб, он широко раскрыл глаза и вжался в кровать. Лицо уже давно исчезло, а Лев Николаевич все не мог оторвать глаз от окна. Дрожь добралась до лица Льва Николаевича, он судорожно сглотнул и зажмурился. «Господи, спаси и сохрани, Господи, спаси и сохрани. Пусть не она, пусть не Сонечка, пусть зевака какая-нибудь, пусть так дерево прошелестело, пусть так туман появился, только пусть не Сонечка, пусть не она, не она…»
