В дверь постучались. Вошла Саша, а следом за ней высокий красивый мужчина средних лет в немного помятом, но изящном костюме. Он был почти совершенно лыс, и вместе с седой опрятной бородой его высокий лоб казался исключительно умным и вместительным – таким, какие обыкновенно носят профессора университетов и врачи.
– Льев Ньи́колаевич! Доброе утро!
– Здравствуйте, голубчик. Рад вас видеть.
Мужчина просиял от счастья, подбежал к Льву Николаевичу, сел на кресло около него и достал градусник. Саша поднесла ко рту отца стакан и дала ему глотнуть воды. Лев Николаевич благодарно посмотрел на дочь и обернулся к врачу.
– Душан Петрович, дорогой, вы знаете, что я на вас обижен?
– Как о́бижьены? – Душан Петрович Маковицкий замер, держа над Львом Николаевичем градусник. – За что?
– А вот сами знаете!
– Льев Ньи́колаевич!
– А что сразу Лев Николаевич, Лев Николаевич. – Лев Николаевич фыркнул. – Я и сам прекрасно знаю, как меня зовут! Вы почему обещались прийти «сейчас», а пришли через целый час? Я ведь мог, знаете ли, умереть!
– Папенька, ну что ты ругаешься. Видишь, как Душан Петрович волнуется. Он только пару часов назад ушел от тебя, а так всю ночь с тобой сидел! Я ведь только на минутку отбежала!
Лев Николаевич перевел взгляд с Маковицкого на Сашу, прикрыл глаза и хрипло произнес:
– Я мог бы умереть… Один, совсем один. И только эти ужасные цветы на обоях видели бы смерть великого Льва… И больше никого рядом…
Лев Николаевич приоткрыл один глаз, чтобы оценить произведенный им эффект. Маковицкий чуть не плакал, Саша склонила голову набок и ухмыльнулась. Тогда Лев Николаевич тяжело вздохнул и открыл глаза.
– Ну все, милый Душан, я пошутил. Право же, я не собираюсь умирать на глазах этих цветов – лучше уж у вас на руках. – Лев Николаевич пожевал бороду и внимательно посмотрел на врача. Маковицкий отвернулся, чтобы отереть слезы. – Ну что вы плачете. Ну простите. Ну не плачьте, Душан Петрович, голубчик, ну пожалуйста! Поедем дальше, родненький, поедем?
Маковицкий поставил Льву Николаевичу градусник и встал лицом к стене. «Паразит. Опять все испортил. Такой хороший человек, всем помогает, а сам себе ничего не хочет. Как Сонечка совсем… Она вот тоже так, и книжки переписывала, и с детьми… А сама по себе только ко мне тянется. Много ли человеку любви нужно… Да прекрати ты думать о ней! Когда это она, интересно… Письмо вроде было… И где она… Соня! Сонечка…»
Из-за туч вышло солнце и ударило в глаза Маковицкому. Как раз высохли слезы, и он нашел в себе силы повернуться к больному. Саша читала на стуле около двери, шкаф в углу комнаты заблестел, и тень от него пересеклась с тенью небольшого черного столика около кровати. На нем кроме полупустого стакана, лампы и дневника на секунду мелькнуло что-то еще, как будто какой-то уголек, блеснуло – и исчезло. Когда Маковицкий обернулся, Лев Николаевич уже был без сознания.
Уже было темно. Окна-розетки светились изнутри огнем; с площади, со стороны входных порталов, наверх лилась вода – но лишь коснувшись пламени, что-то самой себе шипела и сразу исчезала. Готические полуарки складывались в обширные аркады – и горели, еле заметные за тучами черного дыма; узорные балясины мешались с колоннами на балюстрадах – и горели, сливаясь со стрельчатыми сводами, полукруглыми окнами и статуями царей Ветхого Завета; горели витражи на розах, горели арки входа, горели ангелы и Богоматерь. Горел Нотр-Дам.
Люди устали. Пожарные все еще пытались потушить огонь, зеваки все еще на него смотрели, но все уже устали. Глаза слипались, ночь была лунной, а к звукам горящего Собора примешивалось щебетанье птиц. Окончательно стемнело. Никто теперь не думал, что Нотр-Дам удастся потушить. Всем хотелось закрыть глаза, отвернуться от огня и убежать, удрать куда подальше. Всем просто очень хотелось вернуться домой.
Лев Николаевич стоял с жестяным ведром, полным воды, напротив портала Страшного суда и думал об откровении Иоанна Богослова. «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю». Так. Ну для начала. Что такое «вострубил»? Дудка у этого Ангела, что ли? Ну град и огонь, положим, понятно, хотя вот града я тут не вижу. Ну пусть метафорический град, пусть. Но смешанные с кровью? – Лев Николаевич взглянул направо, на соседний портал. Там, под грудой обломков, виднелись капли крови. – Все, вижу. Спасибо тебе, Господи, что не подводишь. Никогда, Боже, не подводишь. Так. Пора за дело». Лев Николаевич засучил рукава и полез по отвесной стене Собора. Сначала он боялся взглянуть вниз и судорожно пытался нащупать правой рукой, за что бы уцепиться (в левой он держал ведро), но вдруг, поднявшись на такую высоту, с которой можно было оглядеть всю соборную площадь, и ненароком оглядевшись, он почувствовал, что не упадет. Не может он упасть. Никогда и ни за что. Толстой не может умереть. Лев Николаевич нахмурился и посмотрел наверх. Он держался за нос какой-то каменной фигуры. Она была одета в королевскую мантию и держала в руке скипетр. «Какая ужасная скульптура. Это уже не мода. Это какая-то… Квазимода!» Лев Николаевич хихикнул и быстро оглянулся. На этой высоте его никто не видел. Он облегченно выдохнул и полез дальше наверх. Нос у фигуры отвалился.
Когда Лев Николаевич перелез через последнюю аркаду, разделяющую южную и северную башни, и добрался до свинцовой крыши, он почувствовал себя таким здоровым, крепким и полным сил, каким не чувствовал вот уже сорок лет. Вокруг него вился дым, огонь горел у него под ногами, а он не ощущал ничего, кроме сильнейшего желания чихнуть, – пепел лежал на его бровях, на бороде и на всем его лице. Огромные куски крыши падали внутрь Собора. Вода из шлангов еле долетала до пожара. Лев Николаевич огляделся. Дым взвивался так высоко, что не было видно ни облаков, ни неба, ни луны. Все вокруг было покрыто черной пеленой. Лев Николаевич набрал из ведра в ладонь воды и плеснул в дым. На секунду он рассеялся, и стали видны берега Сены, а за ними – бесконечный ряд покатых крыш, и на каждой сидели люди и смотрели на Собор. Лев Николаевич глубоко вздохнул и подбежал к обломкам шпиля – там было больше всего огня. Лев Николаевич стал поливать из ведра огонь. «Какая глупость. Вот вроде бы огонь, а мне совершенно не жарко. И даже не больно. Помнится, Сонечка так бредила, когда Ванечка умер. Лежит себе тихо в постели, лежит, а потом как встанет, глаза горят, и кричит как будто сыночку: “Ванечка! Вот вроде я жива, а я совершенно будто бы мертва!” Ужас, ужас, ужас. Прочь. Рассказ: монах видит пожар в церкви и думает, что это Божий знак, и возвращается в мир. Поджог оказывается делом рук человеческих, а Бог посылает монаху наказание. Мораль: не все то Божие, что блестит». Лев Николаевич вытер пот со лба и посмотрел вниз – внутрь Собора. Там стояли двое: один полноватый, седеющий, потрепанный, несчастный, второй – светлый и чистый, улыбающийся, но грустно, как будто все понимает и видит, а сделать ничего не может. Оба смотрели на Льва. Лев Николаевич раскрыл рот от изумления. «Не может же это быть Он? То есть Ты? Глупость какая. Боже мой, старый, глупый старик, что ж тебе все мерещится-то, что ж тебе…» Вдруг пепел с нахмуренных бровей Льва Николаевича упал ему на нос. Лев Николаевич трижды глубоко вздохнул, прикрыл глаза – и чихнул.
