Пока ему несли меню, Вальжан, сидя на улице за небольшим деревянным столиком, глядел на Нотр-Дам и вспоминал неделю, проведенную в Париже. В первый же день по приезде он пошел смотреть на «Мону Лизу». Мама говорила, что в ее улыбке отражается вся виденная человеком радость за всю жизнь; Вальжану, с единственной радостью которого случилось то, что случилось, было жизненно необходимо увидеть эту улыбку. Вместо нее в Лувре Вальжан встретил толпу китайцев – а за их спинами лишь очертания стекла, под которым вроде как должна была висеть картина. Высоким ростом он никогда не отличался – и сколько Вальжан ни пытался подпрыгнуть или оттолкнуть сородичей, увидеть «Мону Лизу» ему в тот день не довелось. Потом он побывал везде – и в Лувре, и на вершине Эйфелевой башни, – он увидел все, начиная с базилики Сакре-Кер, заканчивая башней Монпарнас, и с каждым днем все отчетливее становилось ощущение мигрени. Как будто головная боль предвосхищала разочарованность Вальжана и советовала ему поскорее развернуться и уйти. Все Вальжану казалось тусклым и не тем, как будто Париж его обманывал и подсовывал подделки, вместо куда-то спрятавшейся настоящей красоты. И чем больше времени Вальжан проводил в Париже, тем с большей тоской он вспоминал кристально чистое озеро Сиху, которое они в школе изучали одновременно на уроках истории, географии и литературы, маленькие острова, до которых иначе как на лодках и не доплывешь, арочные мосты и пагоды, храмы, сады, деревья… В Париже ничего этого не было – вернее было, но не так. Отчетливее всего Вальжан это осознал, когда накануне пришел второй раз в Лувр. Перед «Моной Лизой» больше не было толпы – может, потому, что было поздно, а может, все китайцы решили устроить променад по Champs Elysées
[37], но так или иначе Вальжан оказался с картиной тет-а-тет, как и мечтал. Вместо чудесной красоты он увидел то ли мужчину, то ли женщину на грязно-болотном фоне, глупо ухмыляющуюся и с грудью. Честно признаться, больше всего в картине Вальжана заинтересовала именно грудь – ведь если это мужчина (а Вальжан был неплохо осведомлен в искусствах и потому точно знал, что картина в действительности автопортрет Да Винчи), то откуда грудь? Тем более не сказать чтобы совсем маленькая, сложно определить на глаз, но точно видно, что размер не первый – может, даже третий. После этого Вальжану вдруг остро захотелось, чтобы вокруг картины снова образовалась эта громадная китайская толпа, чтобы она его загородила, чтобы он в ней растворился. Чтобы послушать наконец знакомый, свой язык; увидеть близкие, родные лица. Чтобы ходить не одному, а с ними, потому что Вальжан вдруг ощутил, что он в действительности такой же, как они. Вальжан тогда ушел из Лувра и пропил все деньги, что у него были с собой, в первом же встреченном баре. Все ему казалось враньем и обманом – все, ради чего он жил одиннадцать лет, и все, во что он верил, в эти семь дней свело его с ума.
– Désolé pour l’attente, on ferme bientôt et il ne reste que deux serveurs
[38].
Официант принес меню. Вальжан рыдал и бился головой о термос.
– Tout va bien? Je peux vous aider?
[39]
– Dites-moi… Pourquoi, pour quoi vous mentez tous? Mais pourquoi? Je vous croyais, je vous croyais vraiment… C’est des mensonges, tout ça! – Вальжан уже почти кричал. – C’est des mensonges! Et le vin, et votre café de merde, et Notre-Dame. Au diable votre Notre-Dame! Au diable votre Dieu! Bobards! Tout ça, c’est des bobards! Menteurs!
[40]
Обернувшись на двери кафе в поисках поддержки, официант скользнул глазами по разъяренному лицу Вальжана и неуверенно спросил:
– Pardon? Que puis-je faire pour vous?
[41]
– Qu’est-ce que tu peux faire?
[42] – Вальжан вдруг перешел на китайский. – Убери это все! Хватит! Не улыбайся, не говори скороговоркой, не картавь! Как же это… Нельзя, нельзя, нельзя… Не могу так! Не могу!
– Excusez-moi, mais je ne vous comprends pas…
[43]
– Это я! Это я вас не понимаю! Va-t’en! Dégage!
[44]
С круглыми от испуга глазами официант исчез. Вальжан вздохнул и попытался успокоиться. В мыслях пролетали все те едва заметные улыбки, взгляды, жесты парижан, которые Вальжан вдруг возненавидел. Он взял в руки меню. Кроме пирожных, бутербродов и круассанов, из еды ничего не было – но к концу дня Вальжану снова расхотелось есть. Он нашел глазами кофе, стоивший меньше трех евро, и хотел уже снова подозвать официанта, как вдруг его взгляд упал на зеленый чай. Семь букв: «The vert», отделенных от трех цифр, означавших цену 5,90, перебродившим многоточием ударили Вальжану в голову сильнее, чем «Мальбек» 1997 года. Зеленый чай Вальжан не пил с одиннадцати лет – и начать снова его пить значило предать Париж, австрийца Жюля и француза Джима, Стендаля, «Тошноту», которую он прочел целиком в пятнадцать во время сильного похмелья, лежа в постели и силясь удержать тошноту в рамках книги, все эти шарфики, береты, все кувшинки Клода Моне и всех балерин Дега; хоть раз глотнуть зеленый чай значило больше никогда не пить гадкий кислый «Мальбек» 1997 года, года рождения Вальжана, который мама привезла из Франции и который он поклялся выпить в последний день в Париже; снова начать пить чай означало забыть маму. Вальжан зажмурился. Ему не хотелось думать – но в голове все равно роились воспоминания о том, что случилось: о том дне, когда он вернулся домой из школы, а мама его не встретила; он подумал, что она где-то задержалась, и стал играть в приставку, но мама все не приходила; потом он случайно услышал по телевизору, что случилась авария, что обрушилась дорога во время строительства метро и что есть даже погибшие, но не обратил на это внимания, потому что мало ли бывает аварий и погибелей на свете, и стал ждать маму, но мама не пришла, а пришел папа, весь заплаканный, и посадил его на колени (папа никогда не сажал его на колени и никогда не плакал, так что Вальжан испугался, но все равно послушался и сел к заплаканному папе на колени) и сказал, что метро обвалилось, что случилась трагедия в метро, что много раненых и пострадавших, что теперь они будут жить вдвоем, потому что их мама – то есть его жена и мама Вальжана, парижанка из Ханчжоу или китаянка из Парижа, в общем попросту их мама, их любимая, дорогая мама – умерла.
