Я вернулся к себе в батарею как раз в тот момент, когда далеко впереди громыхнул первый выстрел «Суворова» и почти следом за ним задрожал и наш «Орел» от своего первого залпа. С этого момента вакханалия орудийной стрельбы не прекращалась уже ни на одно мгновение.
Я выглянул в один из портов батареи: вся японская кильватерная колонна уже была у нас с левого борта и поворачивала последовательно на параллельный нам курс. Головные корабли уже закончили поворот и отвечали на наш огонь; вспышки выстрелов часто опоясывали красивые силуэты японских броненосцев. Вдруг я увидел какой-то черный, огромный, продолговатый предмет, летящий в нашу сторону, смешно кувыркаясь в воздухе. Не долетев немного до нас, он упал в море, подняв огромный столб воды и дыма.
– Знаменитые чемоданы
[103], – подумал я, отпрянув инстинктивно от порта. Взглянув на циферблат указателя дистанции, я увидел, что стрелка его быстро приближается к цифре 30, т. е. 30 кабельтовых, расстояние, с которого могли начать разговаривать и мои маленькие шесть пушек. Мои комендоры, припав к прикладам, тоже не отрываясь смотрят на стрелки циферблатов. Вот они показывают «тридцать».
– Огонь! – Но я даже не услышал залпа своих орудий. Одновременно с шестью зеленовато-желтыми вспышками, блеснувшими из дул моих пушек, раздался страшный взрыв, потрясший до основания весь броненосец, и вслед за тем на протяжении обеих батарей правого и левого бортов от потолка отделилась густая, черная туча и медленно стала опускаться на наши головы. Я с ужасом смотрел на эту тучу, не понимая, что это могло быть.
Не успела туча опуститься нам на головы, как наверху раздался второй такой же оглушительный взрыв, и вслед за первой тучей стала опускаться вторая.
– Черт возьми, да это же уголь! – сообразил я наконец секрет этого странного явления.
Действительно, это было не что иное, как мельчайшая угольная пыль. Моя батарея всего за несколько дней перед тем освободилась от угля, которым была завалена в продолжении всего нашего последнего перехода. Когда убрали из нее весь уголь и приводили батарею в порядок, как ни тщательно ее мыли, смыть все без остатка не было возможности и во многих местах, недоступных ни швабре, ни струям воды, главным образом в зазорах на бимсах, осталось много мельчайшей угольной пыли. Теперь при каждом попадании в броненосец крупного неприятельского снаряда, взрыв которого сотрясал корабль до основания, эта тонкая пыль стряхивалась сверху и опускалась нам на головы в виде густой черной тучи.
В скором времени моя батарея стала представлять жуткую картину: дневной свет с трудом проникал сквозь сильно погустевший от черной угольной пыли воздух, погустевший до такой степени, что даже ослепительно яркие обычно вспышки орудийных выстрелов казались тусклыми. Находясь посередине батареи, я с трудом различал крайние ее пушки; электрические лампочки были уже совершенно бесполезны, ибо свет их представлялся какими-то мутными, красноватыми пятнами.
Вскоре положение вещей ухудшилось еще более: неподалеку от батареи от взрыва неприятельского снаряда вспыхнул пожар, и к густым тучам угольной пыли присоединились облака дыма. В этой едкой и густой атмосфере не было никакой возможности читать таблицы стрельбы, и не только из за недостатка света, но главным образом потому, что в самом непродолжительном времени моя табличка покрылась густым слоем черной пыли, точно ее окунули в мешок с сажей. Да в ней, впрочем, и не было никакой необходимости, ибо я и с таблицами в руках был бы не в состоянии корректировать стрельбу моих пушек: вокруг броненосца «Шикишима», по которому стрелял наш корабль, а возможно, что и кто-нибудь еще из наших ближайших соседей, взрывались по всем направлениям – и спереди, и сзади, и справа, и слева – огромные столбы воды, подымаемые падением крупных снарядов, и в этом обилии больших фонтанов, при довольно крупной при том же зыби, не было никакой возможности различить всплески снарядов моих маленьких пушек, несмотря на их бешеную скорострельность.
Что же мне оставалось делать? Приостановить стрельбу, выжидая более благоприятных обстоятельств? Такая мысль пришла было на мгновение мне в голову, но я ее сейчас же отбросил, ибо мне показалось чудовищно жестоко обрекать на бездействие моих людей. Да и еще вопрос: удалось ли бы мне оторвать от пушек моих бравых комендоров!
Таким образом, силой обстоятельств на полное бездействие был обречен на первое время лишь я сам. Мне не оставалось ничего иного, как переходить от пушки к пушке, бросая людям короткие фразы, вроде: «Целься лучше, не спеши, проверь прицел», и посматривать на стрелки указателей дистанции, которые все продолжали двигаться в сторону сближения, хотя не с такой уже быстротой, как в начале, приближаясь к цифре 20.
Японцы в буквальном смысле засыпали нас снарядами; взрывы их чемоданов слышались поминутно то вверху, то справа, то слева, даже снаружи, из-за борта, так как они взрывались даже при ударе об воду. Прошло уже более часа с момента попадания в нас первого неприятельского снаряда, а моя батарея была цела, и прислуга не понесла ни одной потери. Хотя и тонкая, всего в 3 дюйма, броня, защищавшая мою батарею, прекрасно сопротивлялась фугасному действию даже японских чемоданов и нигде не была пробита. Разрывы снарядов доносились главным образом сверху, где над верхней палубой борта не имели броневой защиты и легко пронизывались неприятельскими снарядами.
Но были и у меня уязвимые места, и было их целых шесть. Это были довольно широкие порта, куда смотрели мои пушки, и рано или поздно сквозь эти порта и моя батарея должна была принести кровавую дань потерь и разрушений. Наступил, наконец, и этот страшный момент, видеть который, однако, мне не пришлось, так как среди первых жертв средней 75-мм батареи нашего броненосца фигурировал ее командир.
Было около половины третьего, когда я, посмотрев в оптический прицел моей средней пушки № 6, и, к слову сказать, ничего в него не увидев, так как он был запорошен мелкой угольной пылью, отошел от нее, направляясь к следующему орудию. Я успел сделать всего несколько шагов, как услышал за спиной оглушительный взрыв и одновременно с ним страшный удар в спину, от которого потерял сознание…
[104]
* * *
С этого момента теряется непрерывность нити моих воспоминаний.
Я не собираюсь описывать здесь подробно Цусимского боя. Эта грандиозная трагедия и катастрофа русского флота столько раз уже была описана талантливыми мастерами пера и самими участниками боя, что мой слабый рассказ, слабый тем более, что, как увидит читатель, мне пришлось бы базироваться не на личных наблюдениях, а на документах и рассказах других участников трагедии, мой слабый рассказ, повторяю, не дал бы ничего нового.
