Оскудение края имело гибельные последствия для французской армии, постепенно стесненной наступавшими с нескольких сторон союзными армиями и наконец ограниченной пределами окрестностей Дрездена. Французское интендантство было принуждено уменьшить дачи провианта; мясо выдавалось редко; солдаты голодали, либо грабили, отнимая последние крохи у поселян. Предписано было забирать мародеров и расстреливать из них 10‐го человека, но исполнение этого приказания оказалось невозможно, потому что вся армия превратилась в сборище мародеров. Доставка с Рейна жизненных и боевых припасов затруднялась набегами Союзных партизан. Еще в начале сентября, жители страны получили строжайшее повеление выдать все запасы пороха и свинца, у них находившиеся8.
Таким образом, столь прославленное французское интендантство не могло удовлетворить потребностям армии. Госпитальная часть находилась у Французов также в плохом состоянии. По свидетельству маршала Мармона, если бы в Дрездене были собраны запасы необходимые для войск и если бы тамошние госпитали были снабжены всем нужным, то французская армия могла б быть сильнее 50 000 человек. В беседе с Наполеоном, Мармон сказал ему, что, не говоря уже о важности сохранения стольких людей, содержание такого числа старых солдат стоило бы вдвое менее, нежели набор, вооружение и издержки на марше 50 000 конскриптов: следовательно – употребив надлежащим образом 25 млн франков на улучшение содержания войск и госпиталей, можно было бы сберечь другие 25 млн и 50 000 человек. Наполеон, будучи принужден сознаться в непогрешительности выводов маршала, отвечал: «если бы я дал эти деньги, их украли бы и все осталось бы по-прежнему».9 Подобные же отзывы о французском интендантстве находим во всех мемуарах описываемой нами эпохи. «Жизнь человеческая считалась ни во что, и если нельзя доказать, что некоторые из подлекарей и сторожей ускоряли смерть больных имевших деньги, то, по крайней мере, достоверно известно, что умиравшие в предсмертном бреду были обыскиваемы и обираемы до последней нитки. Безнравственность по госпитальной и провиантской частям простиралась до такой степени, что всякий из чиновников сих ведомств, выказавший какое-либо чувство совести, или сострадания к человечеству, считался отъявленным дураком (imbécile) между своими товарищами»10.
Том II
Глава XXII
Первоначальные действия Силезской армии
по прекращении перемирия
На основании общего плана действий, составленного в Трахенберге, Богемская и Северная армии должны были действовать решительно, а Силезская избегать генерального сражения, кроме тех случаев, когда на стороне ее будет несомненный перевес в силах. Северной армии назначено переправиться через Эльбу, между Торгау и Магдебургом, и неотлагательно двинуться к Лейпцигу; Богемская же армия хотя и не получила, при составлении общего плана, определительного указания цели действий, однако же, вслед за сосредоточением ее у Будина, была направлена, через Рудные горы, также к Лейпцигу. Таким образом надлежало ожидать открытия наступательных действий со стороны Союзников: сперва Северной, потом Богемской и напоследок Силезской армией. Вместо того, первые действия были начаты Блюхером; затем медленно потянулась Главная армия из Богемии в Саксонию; а наследный шведский принц ограничился оборонительными действиями.
30 июля (11 августа), Блюхер получил в Рейхенбахе, от Барклая-де-Толли, секретную инструкцию, на основании коей Силезской армии следовало: наступать, не теряя неприятеля из вида, и атаковать его, как только он обратится против Главной союзной армии, но избегать решительных сражений. Такой способ действий был несовместен с характером пылкого прусского вождя; Блюхер отвечал напрямки, что он, не обладая качествами, нужными для ведения исключительно оборонительной войны, должен отклонить от себя лестное назначение главнокомандующего. Тогда Барклай-де-Толли и находившийся при нем генерал-квартирмейстер, генерал-лейтенант Дибич, поставили на вид Блюхеру, что полководец, командующий 100-тысячной армией, не может быть связан никакой инструкцией в такой степени, чтобы, оставаясь безусловно в оборонительном положении, упускать благоприятные случаи действовать наступательно и наносить вред неприятелю. Блюхер, довольный таким объяснением инструкции, объявил Барклаю, что он принимает начальство над армией, с условием нападать на неприятеля, если сочтет сие нужным. Если же такие виды его не удостоятся одобрения Союзных монархов, то он просит дать ему какое-либо другое назначение. Как на это предложение не последовало никакого ответа, то Блюхер счел себя вправе действовать самостоятельно, сообразно с обстоятельствами1.
Армия, вверенная Блюхеру, состояла из двух русских корпусов, графа Ланжерона и Сакена, и прусского корпуса Йорка. Корпус генерала от инфантерии графа Ланжерона считал в рядах своих налицо 40 000 человек, и в том числе до 9000 регулярной и иррегулярной кавалерии с 176 орудиями. В корпусе генерал-лейтенанта Сакена наличное число людей простиралось до 16 000 человек, из коих более 7000 кавалерии, с 60 орудиями; в корпусе генерал-лейтенанта Йорка всего было налицо до 38 000 человек, и в том числе 6000 регулярной кавалерии, и 104 орудия: следовательно действительные силы армии Блюхера находились в числе 94 000 человек, из коих: 66 000 пехоты, 22 000 кавалерии и 6000 артиллерии с 340 орудиями2.
Граф Ланжерон, участвовавший во многих войнах, командовавший временно русской армией в войну с Турками и приобревший славу храброго и распорядительного начальника, считал себя обиженным, будучи подчинен Блюхеру; в довершение взаимных неприятностей, Ланжерон знал содержание инструкции, полученной Блюхером, а об отмене ее, вследствие объяснений Блюхера с Барклаем, ему не было известно. Это побуждало графа Ланжерона принимать на себя роль руководителя действий, как только он замечал отклонение Блюхера от помянутой инструкции, что могло повести и повело в действительности к произвольному толкованию распоряжений главнокомандующего. Командир другого русского корпуса, барон Сакен, напротив того, отличался точным исполнением блюхеровых предписаний, но крутой и раздражительный его характер мог затруднять сношения с ним главнокомандующего, еще не успевшего упрочить уважение к себе в русских войсках и в начальниках их3. Что же касается до генерала Йорка, то он с большим неудовольствием узнал о назначении своего корпуса в армию Блюхера, которого считал «рубакой», приобретшим популярность свыше заслуг и способностей своих. По мнению Йорка, Блюхер находился в совершенной зависимости от окружавших его лиц, и в особенности от генерала Гнейзенау, который – в понятиях Йорка – был не что иное как высокопарный говорун, теорик. Благоразумие и светская находчивость Мюффлинга казались Йорку пригодными лишь для того, чтобы совершенно опутать старого Блюхера. Под влиянием таких идей, Йорк, из опасения попасть в зависимость своего штаба, делал лично самые мелочные распоряжения. Между тем, как Блюхер доверял вполне своим верным сподвижникам Гнейзенау и Мюффлингу, которые, в свою очередь, также предоставляли младшим офицерам самостоятельный круг действий – «Йорк приказывал, распоряжался, управлял всем сам; он требовал от своих подчиненных только повиновение и исполнительность. Никто из них не имел ни малейшего влияния на его действия»: так пишет о нем один из его адъютантов. Несмотря на такое различие главных квартир Блюхера и Йорка, быть может – даже благодаря такому различию их, впоследствии все уладилось как нельзя лучше. Соображения «стратегов, энтузиастов» приводились в исполнение «тактиками, людьми положительными», и если, при составлении смелых предначертаний, нередко первые увлекались за пределы возможного, упуская из вида время и пространство, то другие заботились «о ногах и желудке солдат, о ружейных кремнях и подковах», словом сказать, о всем том, без чего самые гениальные соображения не могут увенчаться успехом. По словам одного из офицеров йоркова штаба: «высокие идеи распорядителей главной квартиры едва ли могли бы осуществиться, если бы исполнителем их не был Йорк, занимавшийся с добросовестным усердием и строгой настойчивостью образованием своего корпуса и действовавший столько же хладнокровно, сколько и смело, на полях сражений»4.
