Сэнсэй отложил кисть, взял лист и протянул ей. Она приняла его. На нем было несколько его «иероглифов» — еще более абстрактных, чем раньше. От остальных рисунков, которые она только что изучала, они отличались большей завершенностью и цельностью. По отношению друг к другу элементы были расположены не в линию или столбик, а как на картине — словно бы они были частями пейзажа. Или, быть может, натюрморта.
Одно изображение, как показалось Тине, напоминало чайную. Или чайник. Она только что готовила чай — может, поэтому ей так показалось. Другая фигура была плоская: возможно, тушечница, но, опять-таки, это могло быть что угодно.
— Есть тут кто-нибудь? — позвали из передней части дома. Тина вышла из мастерской.
В школу входили Годзэн и Арагаки. Годзэн нервно взглянул на нее и отвернулся, но Арагаки, казалось, был рад ее видеть.
— Как удачно, что вы здесь. Как сэнсэй?
— Кажется, в порядке. Я как раз собиралась выпить чаю, не присоединитесь?
— Спасибо, — ответил Арагаки. Тина взглянула на Годзэна; тот быстро кивнул.
Тина сходила на кухню и нашла еще чашек, принесла чайник и чашки в комнату. Проходя мимо мастерской, она заглянула внутрь и увидела, что сэнсэй вернулся к работе.
Она подала им чай в большой комнате. Арагаки отпил немного и похвалил чай. Годзэн шумно отхлебывал из своей чашки.
— Сэнсэй нарисовал еще что-нибудь? — спросил Арагаки.
— Да, сделал несколько рисунков.
— Таких же, как раньше?
— Да, — ответила Тина. Она подумывала, не рассказать ли им о рисунке, похожем на чайник, но тут снова постучали в дверь.
Годзэн встал и пошел открывать. На пороге стояли Уиджи и профессор Аламо. Профессор Аламо произнес:
— Да, мы…
Уиджи тронул его за плечо и показал на Тину. Она встала и пошла к двери.
— Тина, — сказал Уиджи, — прости, я подумал, профессор Аламо должен сам взглянуть на сэнсэя.
Профессор Аламо перебил его:
— Это я заставил Уильяма привести меня сюда. Чем больше я слышу о сэнсэе, тем больше меня интересует его состояние. Я пытался связаться с вами, но вас не было на месте, и вы, наверно, последнее время не проверяли почту.
— Я была немного занята с мамой, — ответила Тина. После неловкой паузы она пропустила их внутрь. Представила их Годзэну и Арагаки, а потом отправилась на кухню еще за двумя чашками.
Уиджи последовал за ней.
— Прости меня, Тина, — сказал он на кухне.
— Конечно, Уиджи. Я понимаю. Он тебя заставил.
— Как бы да. Я подумал, что ничего, если он взглянет на сэнсэя. И потом, может быть, после того, как он встретится с ним, он оставит вас с сэнсэем в покое.
— Как ты себе это представляешь?
— Ну, может, решит, что сэнсэй — неинтересный объект для исследования.
Когда они вернулись в комнату, Годзэн как раз открывал входную дверь. На пороге стояли профессор Портер с Говардом.
— Тина, — изумилась профессор Портер, увидев, как та подходит к двери.
Годзэн сделал шаг назад, и они вошли. Все еще держа в руках чашки, Тина представила их Арагаки и Годзэну. Когда она закончила, профессор Аламо произнес:
— Карин.
— Алонсо, — ответила профессор Портер. — Что вы здесь делаете?
— Очевидно, то же, что и вы.
— Ваше присутствие здесь для меня необъяснимо, Тина — моя студентка.
— Но и мне рассказали об этом случае.
Пока они пререкались, раздался очередной стук в дверь. Тина открыла и увидела тетю Киёми.
— Что-нибудь с мамой? — сразу спросила Тина.
— Нет, Тина. С ней все в порядке. Я… просто заглянула… проверить, все ли здесь в порядке.
— Что — «все»?
— Сэнсэй. — Киёми рассказала, что Ханако показала ей рисунки сэнсэя. — Мне они очень понравились, — сказала она. — И твоя мама интересовалась, как поживает сэнсэй, как Мистер Роберт, ведь он больше не заходит.
— Думаю, вы сами всё знаете.
— Можем поговорить об этом в любое время.
— Спасибо, тетушка Киёми, непременно. — Тина провела ее в комнату и представила всем остальным.
Наконец все уселись пить чай, бросая время от времени друг на друга косые взгляды. Тина взяла пустой чайник и вышла на кухню. Поставила его, затем проскользнула в заднюю часть дома и нашла дверь, которая вела наружу.
Она вернулась в мастерскую и присела на пол рядом с сэнсэем.
— Нам нужно уходить.
Рука сэнсэя, держащая кисть, застыла над бумагой. Тина взяла у него кисть и положила ее на подставку. Потом взяла тушечницу, вылила остатки туши в мусорное ведро и убрала тушечницу в футляр. Положила футляр. несколько кистей и три брусочка туши в рюкзак. Еще она взяла стопку его последних рисунков, сунув в рюкзак еще почти целую пачку бумаги.
Затем встала и легонько тронула сэнсэя за плечо. Он поднялся и двинулся за ней к задней двери.
Выпью
и неважно
почти
откуда это
как
и зачем
Сан-Франциско
Поезд спускается во мрак. Со скрежетом вписывается в поворот. Поезд останавливается. Затем снова трогается.
Двигаясь через чащу чувств — безымянных, но все цепляются за формы — лица (ее лица), мест (приют в горах), предметов (чашка чаю в ресторанчике рядом со станцией, прикосновение руки к чайнику). Ощущение знания, хотя многое еще предстоит открыть. Неожиданность, которой нужна вечность, чтобы проявить себя.
Ощущение ее — чаща, что расстилается безгранично, по крайней мере — до известных ему пределов. Но и чаща тоже словно сжимается, возгоняет чувства в их чистую сущность. В такие моменты образы текут через кисть на бумагу, сквозь тьму к ярчайшему свету, сквозь трясину чувств, минуя слова.
Когда чаща снова расширяется — он не властен над этими переходами, — безграничная радость и боль потери выпаривают из него возможность и желание брать в руки кисть. Это не давящая тяжесть на руку, а наоборот, гнетущая легкость, апатия, словно армия не разбита в бою, а поставлена на колени силой единственной невесомой мысли.
Потом — свет. Она выводит его из поезда, легко касаясь его руки. Не ведя его, а связывая себя с ним. Связь эта доходит до бездонных глубин.
В тот момент, когда он опустил кисть в тушечницу, чаща вышла за свои бескрайние пределы.
