Уиджи допил шампанское. Тина не знала, что могла бы сказать, если бы Уиджи разрешил ей. Он снова посмотрел на нее и сказал:
— Один из исследователей перепутал растворы. В шприце Джереми была инъекция раствора арахиса. Джереми был в экспериментальной группе. Сильная аллергия.
— Уиджи… — начала Тина.
— Прошу тебя, — сказал Уиджи.
Некоторое время они посидели молча.
— Стало быть, у тебя это сознательно, — наконец сказала она. Уиджи потер челюсть.
— Сознательно что?
— Уход от боли.
— Думаю, большей частью подсознательно. Как большая горилла в джунглях. Ты ее не видишь, но знаешь, что она там. И у тебя нет желания идти туда, где она может появиться.
Когда они допили шампанское, Уиджи наклонился к ней, и они поцеловались. Уиджи отстранился и сказал:
— Прекрасный урожай. Семьдесят седьмой или семьдесят восьмой год?
— Семьдесят восьмой. — На этот раз Тина сама поцеловала его. — Я должна тебе кое в чем сознаться.
Уиджи отодвинулся:
— О-ё-ёй.
Тина улыбнулась:
— Я подумала о кое-чем слегка извращенном.
— Извращенном?
— Определенно извращенном.
— O-о-о’кей, — ответил Уиджи, растягивая слово. — Насколько извращенном?
— Ты никогда не думал о том, а как выглядит мозг человека, когда он испытывает оргазм?
Уиджи посмотрел на «Эйч-5100».
— Это точно попахивает извращением. Но…
— Мы не то чтобы займемся любовью, — поспешно сказала Тина, пока он не вспомнил ее же собственных слов, сказанных тои ночью в его квартире.
— Нет?
— Мы сделаем это ради науки.
Уиджи взял у нее стаканчик, в который она вцепилась, и поставил его на стол.
— Ну если только ради науки.
Сан-Франциско
После пешей прогулки из «Тэмпура-Хауса» домой и долгого восхождения по лестнице Ханако сняла кимоно и завернулась в юката. Сев за кухонный стол, она разложила перед собой рисунки сэнсэя. И палочкой ДЛЯ еды, взятой на манер кисти, стала водить по рисункам. Она вспоминала уроки сэнсэя, когда тот говорил, как важно копировать работы мастеров каллиграфии. Ученик тогда начинает чувствовать правильные движения.
Правильный порядок черт должен отрабатываться до такого совершенства, чтобы каллиграф при написании иероглифа не задумывался об этом. Сознательная концентрация на порядке черт разрушит единство тела и сознания. необходимое для сёдо.
Копируя и обводя работы великих мастеров, начинающие могут преуспеть в тренировке руки и сознания, приспосабливая их к движению кисти в процессе написания совершенных черт. Не следует проводить слишком много времени в таких упражнениях, ибо каллиграф должен взращивать свое собственное сознание.
Дневник наставника. Школа японской каллиграфии Дзэндзэн
Но она не понимала, с какого элемента следует начинать копирование сейчас. Какая черта должна быть первой?
Казалось, не было никакой возможности понять, как он все это нарисовал. Она попробовала несколько вариантов, копируя то так, то эдак, пока ее не пронзила острая боль сожаления. И ощущение потери, глубокой печали. Она остановилась и закрыла глаза. Чувство постепенно ослабло — пока не превратилось в легкую тень переживания. Ханако открыла глаза и повела палочкой дальше.
Сожаление, именно сожаление наполнило ее до краев, перехватив дыхание, как порыв зимнего ветра. Палочка выпала из руки. Она встала из-за стола и зашла в спальню. На комоде стояла старая кофейная кружка с десятком ручек из «Тэмпура-Хауса». Ручки стояли там годами, но теперь казались ей какими-то чужими, словно кто-то другой поставил их сюда, и она впервые обратила на них внимание, — или же кто-то поставил их как-то иначе. И в то же время это ей что-то напомнило — она задрожала и выхватила из кружки одну.
Вернувшись в кухню, на обратной стороне первого рисунка она написала иероглиф «сожаление».
Разрезанный
и оголенный
холоден воздух
и болит
но кожа утолщается
и задушит
Интерлюдия
Решающий момент
Февраль 1977 года
Кобэ, Япония
Дорога домой от соседней бакалейной лавки заняла двадцать минут — приятная прогулка, ведь Ханако никуда не торопилась. В это утро она отвела себе уйму времени, чтобы спланировать ужин, убрать и почистить в доме все, что было нужно, и принять ванну перед походом за покупками.
К часу пополудни она вернулась, легко пообедала тем, что было, и начала готовиться к ужину: помыла и нарезала овощи, вынула и положила размораживаться рыбу. Для занятий каллиграфией перед уроком у нее оставался еще час. Ее самостоятельные занятия всегда проходили сосредоточенно, и она была довольна — даже в те дни, когда она сама понимала, что каллиграфия не удается.
Принадлежности она держала в коробке из-под льняных салфеток, которая была спрятана в чулане, забитом щетками, швабрами и ведрами; туда же был втиснут еще и пылесос. Листки с результатами каллиграфических штудий она выкидывала вместе со старыми газетами в макулатуру.
Возвратившись из Киото с занятий, она заканчивала готовить ужин. А потом ждала.
Пока время текло в ожидании, ее сознание бесцельно перескакивало с мысли на мысль. Никто не учил ее ждать. Мать рассказывала, как готовить и убираться, как должна вести себя жена, какой скромной должна быть, когда к ней обращаются — особенно такой муж, как Тэцуо Судзуки. Об ожидании ничего не говорилось.
Иногда она читала или слушала музыку. Но каллиграфией заниматься не могла, зная, что муж может прийти домой неожиданно. Тогда бы у нее не осталось времени убрать кисточку, бумагу и тушь. Часто, если ей надоедали чтение и музыка, она брала в руку палочку и чертила в воздухе невидимые иероглифы, пока время не превращалось в пустоту.
— Здравствуй, — сказал ей муж однажды вечером, входя в дом.
Само приветствие было необычным. Тэцуо редко произносил хоть слово до того, как переодевался, принимал ванну и выпивал пару глотков скотча или сакэ.
— Здравствуй. Удачный день? — отважилась спросить Ханако.
— Да. Прекрасный, — ответил он.
— Хорошо. — Она помогла ему снять пиджак.
— Сделка по новому отелю, — сказал он. — Гавайи. Мауи.
