— Вот именно.
— А что насчет моих увядающих линий? Они так слабы по сравнению с вашими.
Сэнсэй снова внимательно посмотрел на ее иероглифы.
— Теперь, когда я смотрю на них, я не назвал бы их увядающими или слабыми.
— Нет?
— Я назвал бы их честными. Посмотрите. — Он показал на «луну» и подчеркнул восходящий крюк второй черты. — Ваше продолжение очень хорошо сочетается с самим стихотворением.
«Киэру», что означает «уничтожать» или «исчезать», состоит из двух элементов: «вода» и «быть похожим» (фонетически он означает «несколько» или «немного», а следовательно — «меньше»). Сочетаясь вместе, эти иероглифы, вероятно. означают «уменьшать количество (воды)». Часть знака, похожая на иероглиф «луна», на самом деле является иероглифом «плоть».
Дневник наставника, Школа японской каллиграфии Дзэндзэн
Ханако склонила голову, чтобы внимательно рассмотреть свою линию.
— Извините, я не понимаю. Моя черта умирает… ох, вижу:
Сэнсэй показал на свою каллиграфию, проведя по концу второй черты.
— Мой росчерк заострен, взлетает резко наверх. Это классическая правильность, совершенно не соответствующая, однако, настроению стихотворения.
— Значит, моя тоже правильная?
— Да. О чем вы думаете, что чувствуете, когда пишете иероглифы?
Ханако на секунду задумалась и ответила:
— Вначале, я сосредоточиваюсь на своей форме: поза, дыхание, течение моей энергии «ки». Затем представляю себе образ иероглифа. Перед тем, как написать его. Я пытаюсь перестать думать вообще, позволяя ощущению черты пролиться на бумагу через кисть.
— Хорошо, — сказал он.
— Иногда, впрочем, при написании черты я начинаю думать о том, что делаю, и тогда все выходит неправильно.
Сэнсэй кивнул:
— Это часто случается. — Это случалось чаще, чем он хотел бы признать.
— Это ведь совсем как в жизни, не так ли? — сказала Ханако.
— Вы такое испытывали в жизни?
Ханако снова села на татами, расслабившись после строгой позы, в которой писала иероглифы, и повернулась к сэнсэю.
— Можно думать очень много и очень сильно стараться. Это борьба, не так ли?
— Попытки самоопределения?
— Я могу думать о том, кем хочу быть, но не могу заставить себя быть тем, чем не являюсь. Как бы желанно это ни было.
Сэнсэй кивнул:
— И чем больше думаешь об этом, чем сильнее стараешься — тем больше становишься тем, кем не желаешь быть?
— Я меняюсь, — сказала она мягко, словно сама себе. — Ваше обучение начало менять меня.
Если бы он мог ей сказать, как она изменила ею — изменила намного сильнее, чем он, в принципе, был способен изменить ее..
— К лучшему, надеюсь.
Повернув голову, она долго о чем-то думала.
— Сэнсэй, могу ли я воспользоваться тушечницей? Тушечницей Дайдзэн?
— Конечно. — Он встал и вынул тушечницу из бархатного футляра. Поставив ее на стол, он приготовил тушь. Ханако вынула чистый лист рисовой бумаги из пачки, лежавшей рядом. Приняла правильную позу, глубоко вдохнула и сделала медленный выдох. Затем взяла кисть и поправила ее в руке, чтобы придать ей нужное положение. После чего опустила кисть в тушь и нарисовала иероглифы «глубокий», «сам» и «открытие».
И положила кисть.
— Я не могла прекратить думать.
— Посмотрите. — Сэнсэй показал на иероглиф «глубокий». — Вы так хорошо отразили его смысл, это ощущение глубины… Эта глубина как будто манит туда.
— Вы так думаете?
— А другие… словно вы оставили в них частичку себя. Прекрасно. Вам следует это подписать.
— Если только вы тоже подпишете.
— Конечно.
Она вынула из сумки печать со своим именем и опустила ее в коробочку с красной тушью, предназначенной специально для печатей.
— Где?
Сэнсэй показал на свободное место в левой части листа — в четверти от нижней кромки. Правильное расположение печати так же важно, как и сама каллиграфия. Но ощущению, где именно ставить печать, научить не так-то легко, ведь каждый рисунок требует своего особого места, создающего необходимое равновесие.
Когда она поставила печать, сэнсэй обмакнул в красную тушь свою. То была печать двадцать девятого сэнсэя Дайдзэн, которую он сам вырезал вскоре после инаугурации. Он поставил свою печать ниже.
Наблюдая за тем, как она моет тушечницу Дайдзэн в раковине в глубине мастерской, он подошел к ней вплотную. Ханако подалась к нему, чувствуя тепло его тела. Они опустились на пол, Ханако положила тушечницу рядом и притянула его к себе.
— Не забудьте взять свою каллиграфию, — напомнил сэнсэй.
— Я бы не осмелилась, — ответила она. — Вы должны оставить ее себе.
— Возьмите.
— Но я не могу, — сказала она и поспешила из мастерской к такси, которое уже ожидало снаружи.
Беркли
Тина взяла скан мозга из стопки, которая стала выше, чем была вначале. У нее уже лучше получалось читать неразборчивые аннотации Говарда и вводить их в базу данных, но Говард писал быстрее. При таких темпах она никак бы его не догнала — по крайней мере, пока Говард не закончит университет. Или не умрет.
Разобравшись со следующим снимком, она глубоко вздохнула и потянулась. Если не считать легкого гудения компьютера, в комнате было тихо. Это напомнило ей — с приятной и неприятной стороны одновременно — ее собственную спальню в чулане. С приятной — потому что здесь возникало то же уютное ощущение кокона; неприятное же чувство вызывала зажатость в шкафу.
В дверь постучали. Она встала и открыла. Усталый, словно вот-вот зевнет, Уиджи сунулся внутрь и спросил:
— Работаешь?
Она показала на стопку сканированных снимков мозга.
— Ввожу данные.
Подойдя к снимкам, Уиджи огляделся.
— Унылая комнатка. Как ты тут выдерживаешь? — Он взял верхний снимок. — То, чем ты занимаешься, — рабский труд, — сказал он. — Ты можешь разобрать эту писанину?
Тина склонила голову набок:
— «Поражение околообонятельного поля Брока, приблизительно один сантиметр…»
— Поразительно, только я не верю, что тебе приходится заниматься такой гадостью. Могли бы специально нанять человека, который сделал бы все за пару дней.
