— И Тушечница Дайдзэн там?
— Думаю, да. Он не упомянул об этом в письме. Арагаки снова взглянул на письмо:
— Совершенно верно. — Он посмотрел на Кандо. — Я поеду. Если необходимо, то хоть сегодня.
— Я организую встречу.
Сан-Франциско
Как обычно во вторник — вечер, небогатый на клиентов в «Тэмпура-Хаусе», — Ханако и Киёми устроились в кабинке ресторана морской кухни «Китайские моря», расположенного в глубине Китайского квартала на Клэй-стрит между «Грантом» и «Стоктоном», в пятнадцати минутах ходьбы от «Тэмпура-Хауса». Их совместный ужин в городе стал традицией вскоре после того, как Ханако начала работать с Киёми. Ханако поначалу отмалчивалась, но Киёми своей нескончаемой болтовней действовала на нее успокаивающе.
Ханако взяла ломтик зеленого перца, облитого сладковатым чесночным соусом. Перец хрустел на зубах как надо.
— Очень свежий.
Они всегда заказы ват и одни и те же блюда: острые креветки, белую рыбу на пару в чесночном соусе и сезонные овощи.
— Рыба тоже хороша, — кивнула Киёми.
Ханако отделила кусочек белой рыбы от прозрачной кости и отправила в рот.
— Оисий
[56].
Сделав глоток чая «улунг»
[57], Киёми спросила:
— Ханако, почему ты не говорила мне о своей болезни?
— Гомен насай, — тихо ответила та. Она извинялась за то, что Киёми обо всем узнала, когда у нее на работе случился приступ. Она собиралась рассказать ей, если — когда — все станет действительно плохо. Но действительно плохо — это как? Поначалу она считала, что ее боли — естественный результат возраста и усталости. Но однажды утром, когда Ханако не смогла встать, она поняла, что ей действительно плохо. Ноги не слушались. Пришлось пролежать в постели около двух часов, прежде чем смогла подняться.
Когда наконец она пошла к врачу и узнала диагноз, ей стало еще труднее говорить об этом. Во-первых, она не могла взять этого в толк. Как это тело человека. может уничтожать часть самого себя? Врач ответил, что этого никто не понимает. Он сказал Ханако, что человеческий организм настолько сложен, что достаточно малого, чтобы все пошло наперекосяк. Ханако хотела знать, не стала ли ее болезнь результатом ее собственной оплошности. Этого врач не знал. Может, и нет, ответил он. Может, это все равно случилось бы с ней рано или поздно.
— Ты не хотела, чтобы я знала? — спросила Киёми.
Ханако повозила по тарелке креветкой, словно та могла ожить.
— Нет. Не знаю… — Ее голос стих. Она взяла креветку палочками и сказала: — Это уже не я. — И положила креветку в рот.
Киёми наклонила голову и отвела взгляд; ее разрывало на части.
— Ты права, это не ты, — наконец сказала она. — Ханако, которую я знаю, всегда весела и трудолюбива. Ты об этом?
— Это словно кто-то другой внутри меня. Я хочу, чтобы этот кто-то ушел. Я хочу работать и быть матерью Ханы. — Ханако глотнула чаю.
К их столику подошел стоический официант, который обслуживал их с самого первого раза здесь. Он протянул руку к пустой чашке для риса, стоявшей перед Киёми, и, когда та кивнула, быстрым движением убрал ее. Через несколько секунд он уже нес новую чашку, наполненную доверху рисом.
Ханако и Киёми некоторое время ели молча. Ханако всегда удивляло, что даже когда все столики заняты, официанты не суетились без толку. Едва клиенты уходили, приборы убирались, стеклянная поверхность вытиралась и стол сервировался по-новому. У ресторана никогда не было очереди, и в то же время каждую минуту в Дверях появлялась новая группа, проходила мимо аквариумов с морской водой и садилась за свободный столик. Вот бы в «Тэмпура-Хаусе» толпа была хотя бы наполовину дисциплинированнее, каждую неделю повторяли Киёми и Ханако.
Киёми упомянула их новую официантку — ей всего Двадцать один.
— У нее татуировка на лодыжке. Такая симпатичная розочка. Мне очень нравится. Я хочу такую же сделать.
— Ииэ
[58]. Нет, ты этого не сделаешь.
— А у Ханы есть тату?
— Я не удивлюсь. Мне кажется, она подсела на траву.
— Что? — Киёми уронила палочки. — Хана?
Они рассмеялись, когда Ханако рассказала о косяках, которые принесла ей Тина.
— Ты попробовала? — прошептала Киёми. Ханако покачала головой.
— Я ни одной сигареты за всю жизнь не выкурила. А ты?
— Я тоже.
Они навалились на креветок, рыбу и овощи. За едой Киёми рассказывала о грядущем переоборудовании кухни — по настоянию Санитарной службы. Ресторан придется закрыть на несколько недель.
Пока Киёми перечисляла все, что она собиралась сделать в свободное время, Ханако вспомнила, как впервые сказала Хане о своем диагнозе. Начала она разговор с вопроса, что Хана знает о рассеянном склерозе. Эти два слова она выговорила медленно, словно ей было трудно их произносить. Хана ответила, что знает крайне маю. а потом спросила: а что?
А то, ответила Ханако, что у меня его обнаружили.
Она помнила, как резко Хана втянула воздух, какое долгое повисло молчание. Ой, мам, наконец выговорила Хана, но так тихо, что она едва расслышала. Хана сказала, что прилетит домой ближайшим рейсом. Это же посередине учебного года, запротестовала Ханако. Она сказала дочери, что не хочет, чтобы та приезжала сейчас. Нет причин для беспокойства. Она просто хочет, чтобы дочь знала.
Четыре человека уселись за столик, только что убранный и сервированный.
— Было бы здорово, если б в «Тэмпура-Хаусе» царил такой же порядок, — заметила Киёми.
— Мне бы тоже хотелось, — согласилась Ханако. Она съела кусочек нежного белого мяса, которое просто таяло юрту, и отложила палочки. — Киёми-сан, у меня есть еще одна проблема.
Киёми подносила рис ко рту, и внезапное заявление Ханако застигло ее врасплох.
— Дело в Хане. Мне кажется, я сделала большую ошибку.
— Ошибку?
Сначала Ханако сложила руки на груди, затем положила на колени.
— Ты знаешь, ее молодой человек занимается сёдо. Когда он переехал сюда, я рассказала ему об одной школе в Беркли — школе Дзэндзэн.
— Дзэндзэн? Ничего? Странное название для школы.
Ханако кивнула и продолжила:
— Роберт-сан был в восторге, когда я рассказала ему о ней. — Слова застревали у Ханако в груди, как наперченная креветка. Она выдохнула. — Я знала сэнсэя этой школы раньше. В Японии.
