Что все надо пройти вместе, что она справится, что он изменится, что он бьет ее головой о кухонные серые стены на глазах у дрожащей дочери только потому, что временно ничего не понимает. Что с долгами можно расплатиться, если взять третью работу. Что сиреневые трусы в бардачок ему и вправду подкинули друзья, чтобы постебаться. Что единственное ее наследство – мамины серьги старинного золота с «сырыми» сапфирами – она сама куда-то задевала. Что обмочиться и проблеваться в постели сорокалетнему мужчине – совсем не то, из-за чего разводятся. Что за те редкие мгновения, когда он становится прежним безбашенным Витькой-гитаристом из рок-бара, из-за которого она бросила универ, вдрызг рассорилась с родителями и ушла из дома в семнадцать, ему все можно простить.
Ей все говорили. Но созависимость плевать хотела на все, что ей говорят. Созависимости надо дождаться того момента, когда она сама себе скажет.
Однажды так и случилось. Она вошла в ванную и увидела в зеркале женщину, которую не знала. Потом увидела дочь, сидящую к ней спиной в сморщенной старой водолазке на худой, как у динозаврика, спине. Они ушли тем же вечером.
Потом было еще одно забытье-предательство длиной в несколько лет. За эти годы она пропиталась цинизмом и горькими сигаретами, полностью разуверилась в возможности людей нормально взаимодействовать друг с другом и иногда язвительно переписывалась с мутными полумужчинами, массово засылающими ей в соцсети фото своих плохоньких гениталий.
И было второе пробуждение, когда она вновь увидела себя в зеркале, с густо подведенными потухшими глазами, плохой стрижкой, разучившимся искренне смеяться ртом. Она поняла, что уже давно не брала в руки книг, а висит часами в комментариях у блогеров, раздевающихся до трусов в своей виртуальной жизни. Что у дочери есть жизнь, о которой та ей не рассказывает, – да она и не спрашивает. Что вместо друзей у нее какие-то случайные люди, с которыми она не общается, а ржет над тупыми шутками ниже пояса. Что она снова предала себя и совсем не понимает, куда идет, чего хочет, о чем думает.
Мы говорили с ней потом обо всем этом. Много месяцев говорили. И пришли к главному: человек только сам может понять, предал он себя или нет. И только потом сделать что-то с этим.
Ему могут прямо в уши кричать о предательстве, изо всех сил пытаться помочь, предлагать массу вариантов выхода – он не услышит.
Мы не можем слышать других раньше себя самих. И ни одна помощь не окажется помощью, если мы осознанно не попросили ее сами. Потом – можно. До – нельзя.
Она смотрит на меня ясными васильковыми глазами. В них много солнца. В них много жизни.
Я смотрю и верю, что вот эта женщина и вправду может жить, помнить и любить. Жить полноценно. Помнить о том, куда она никогда больше не вернется. Любить легко и взаимно. Я думаю, что именно для этого мы все и родились.
Не предавайте себя.
* * *
Твоя взрослая дочь – недоступная галактика. Сегодня. А вчера еще – маленький, примкнувший к твоему спокойному материку полуостров.
Ты могла дотянуться рукой, одернуть платьице, отменить мультики, есть с ней вместе мороженое и валяться на диване, позабыв обо всем. Она была твоей и понятной. Она слушала тебя и тихо плакала в своей комнате, когда ты не слушала ее.
Она приходила к тебе. А потом перестала. Потом вы впервые открыто ругались в ее тринадцать, когда она пришла прокуренная и врала, что курили девчонки. Потом был этот ее мерзкий мальчик, у которого плохо пахло из кроссовок, что он стыдливо оставлял в углу прихожей.
Он уходил, а ты, пряча ревность и обиду, зло высмеивала этого мальчика, но она уже не молчала и еще более зло била тебя за твои насквозь фальшивые отношения, в которых, да, это так, никто никого давно не любил. Это было так, но ты ударила ее тогда, а она прокусила тебе руку.
Потом было еще хуже. Она почти не жила дома, появлялась невзначай, с неизбежными наушниками, полукружьями под странными глазами, голодная, тревожная, готовая мгновенно дать отпор. Тебе было нестерпимо больно, но ты почему-то кричала в ее серое лицо, что ненавидишь ее такую, и она уходила, наскоро засунув что-то в старый рюкзак.
Потом она жила в убитой квартире с каким-то богемным проходимцем и едва не истекла кровью после кем-то всученных абортивных таблеток, пока ты мчалась к ней через ночь, думая только о том, что должна успеть. Ты успела, но она уже не видела тебя под кислородной маской, а ты выла до утра у дверей гинекологии, не понимая, как случилось вот это. Только бы выжила, молила ты, только бы выжила… И все пойдет по-другому.
Она выжила, но все пошло еще хуже, когда ты ждала ее дома, в ее заново отремонтированную чистенькую комнатку, а она вернулась туда, в это мрачное логово, к тому, кто предал тогда и предаст потом.
Ты записывала ее к психологам, еще не зная, что нет той помощи, которую можно навязать. Она обещала, но не приходила, и однажды вы снова разодрались с ней прямо на улице, когда она попросила у тебя денег, а ты стала отчитывать ее, как в школе за двойку.
Тебе казалось, что ты хочешь навсегда вычеркнуть ее из своей жизни. А она кричала тебе это открыто. И было несколько лет, когда ты думала даже, что она умерла. И боялась мысли, что думаешь об этом спокойно.
Твоя взрослая дочь – отдельная галактика. Ты ушла на свою орбиту, отказавшись бороться с непосильным, когда она появилась снова. Вошла и села.
Вы смотрели друг на друга и видели два одинаковых лица, и уже непонятно было, чье старше. Вы не простили друг друга, но у вас никого больше не было. Вы не знали, что сказать друг другу, но молчание оказалось мудрее, позволив протянуть те нити, которые были однажды сожжены. Ты смотрела на нее и понимала, что ураган прошел.
А что делают после урагана? Смотрят, что еще можно спасти, а что надо начинать заново. Вы обе выжили. Остальное потом.
Я вспомнила и написала историю из своего давнего профессионального прошлого не для того, чтобы сказать, будто родителям никогда не понять детей, а детям никак не обойтись без обиды на родителей. Я написала о том, что в этих историях нет победивших или проигравших. Потому что это не истории войны. И не пример для осуждения. А вот для размышления – точно.
Потому что даже те из нас, что считают себя идеальными родителями, могут попасть однажды в обстоятельства, которые в один момент безоговорочно лишат их этого статуса.
Неправда, что плохие истории случаются только в тех семьях, где все плохо. Они случаются со всеми. И важно не столько застраховаться от них, сколько отыскать в себе силы прожить их достойно.
* * *
– Лиля, как называются люди, которые пытаются сломать нас? – спросила она меня в самую первую встречу.
Мы столкнулись глазами. У нее были напряженные, цвета поздней черешни. У меня – голубые и, наверное, усталые.
– Иллюзионисты, – спокойно, без эмоций ответила я.
– Ну серьезно! Как они называются? Люди, которые берут нас обманом, чтобы потом уничтожить?
