– Я понимаю.
– Тогда спрашивай.
– О чем?
– О чем хочешь. О чем обычно человека перед смертью спрашивают. Потом будет поздно.
– Не буду. Это бесполезно. Если ты захочешь, то и так расскажешь, а если не захочешь, то от тебя не добьешься. Я долго с тобой живу, успел понять.
– Может, ты все–таки умнеешь? Нет. Я пошутил, обезьяна не может поумнеть. Ладно, не сердись, на этот раз отвечу. Спрашивай.
Слова «не сердись» выводят меня из себя. Это уже не тот Миша, что был раньше. Прежний Миша никогда не стал бы тратить время на сантименты.
– Все, что захочу?
– Все.
– Ты правда собаку ел?
– Правда. Я думал, ты что–нибудь серьезней спросишь. Тебя больше всего интересовали именно собаки?
– Нет. Меня интересовало, что ты чувствовал, когда ел собаку.
– Это зависело от размера собаки.
– Тебе было жалко маленьких собак больше, чем больших?
– Мне не было жалко собак.
– Ты их видел живыми?
– Видел. Мне даже погладить давали.
– И что?
– И ничего. Я ж тебе говорю, все зависело от размеров.
– Не понял.
– Что тут понимать? В большой собаке больше мяса.
– Я тебе не верю.
– Какой мне смысл врать?
– Но что–то ты должен был чувствовать!
– Мясо как мясо.
– Но это же собаки!
– Ты на самом деле дурак. Что я должен был делать? Драться с зэками, плакать над собачкой? Все ели, я ел. И ты бы ел.
Миша прав. Миша как всегда прав. Все логично.
– Второй вопрос можно?
– Давай.
– Почему ты директора козлом назвал?
– Это не вопрос. Его все козлом считали.
– Я не про это.
– Про что тогда?
– Я с Федькой разговаривал.
– Мало ли что Федька мог сказать. Он дурак.
– Он дурак, и я дурак. Федька рассказывал, что все, кто из кабинета директора выходил, плакали.
– Серега не плакал.
– Серега меня не касается, Серегу все боялись. Федька сказал, что и ты плакал. Еще он рассказывал, что ты с коляски упал в кабинете директора, а Федьке пришлось тебя поднимать. Федька – дурак, он не мог всего этого придумать.
Голос Миши внезапно трезвеет.
– Это правильный вопрос, Рубен. Ты задал правильный вопрос. И я должен был тебе на него ответить. Почему умный Миша совершил глупость? Тебя это интересует?
– Да.
– Правильный вопрос, – повторяет Миша, и я понимаю, что ответа не дождусь.
– Завтра утром скажи нянечкам, чтобы меня не будили.
– Скажу. Но они уже и без того за три года запомнили, что тебя пьяного утром нельзя будить.
– Все равно скажи.
– Скажу. А все–таки, почему ты тогда директора назвал козлом?
Миша молчит. Миша может молчать долго. Темнеет. Я не хочу включать свет, а Мише все равно. Он полулежит на кровати, свесив голову. Может показаться, что он спит, но я знаю, что Миша думает.
– Знаешь, почему я назвал директора козлом?
– Не знаю.
– Ты вообще знаешь, что означает слово «козел»?
– Знаю, животное такое.
– Тогда все нормально. Тогда все в порядке. Если ты знаешь значение слова, то сможешь понять мой ответ. Я назвал его козлом потому, что он козел. Понятно?
Мне не понятно, но я молчу. Я знаю, что Миша ответил на вопрос и теперь будет ждать, пока я пойму ответ. Миша может ждать, пока я пойму, долго, очень долго, вечность.
НОМЕРОК
– Когда я умру…
Миша замолкает. Он делает вид, что внимательно смотрит на вареную картошку. Я медленно снимаю кожуру с вареного картофеля. Делаю я это медленно, но торопиться нам некуда. У нас много времени, у нас слишком много свободного времени. Мне все равно, чистить ли картошку до или после варки. И то и другое тяжело для меня. Но я знаю, что Мише больше нравится картошка в мундире. Миша говорит, что варить картошку с кожурой гораздо экономичнее. Он не жадный, он рациональный. Миша постоянно повторяет это слово – «рационально». На все мои вопросы чаще всего у Миши один ответ: это нерационально.
– Когда я умру, – повторяет Миша, – скажи, чтобы на меня надели новую рубашку, желтую. Она висит в шкафу, третья слева.
– Хорошо, скажу.
– Деньги, если останутся, возьми себе.
– Ты повторяешь мне это в сотый раз.
– Повторяю в сто первый.
Я ложкой отделяю картофельный кусочек, посыпаю его солью, макаю в подсолнечное масло.
– Ешь лучше, надоел ты мне со своими указаниями.
Миша медленно жует.
– Дай чаю.
Я подношу кружку с чаем к его рту. Чай не горячий и не холодный, в самый раз, такой, какой нужно.
Миша проглатывает еду, удовлетворенно кивает. – Слушай, Рубен. Я не пойму, чему ты улыбаешься? – Когда?
– Сейчас, например. Чистишь картошку и улыбаешься.
– Вспомнил. Мне однажды Серега в детдоме картошку в мундире принес посреди ночи. У них пьянка была. Я салагой тогда был, а он взрослый уже. С какой стати ему было салаге картошку носить? И чай принес мне тогда в бутылке из–под лимонада. Я до сих пор этот чай помню. Он сахар не размешал. Сначала чай несладкий был, а на дне – сплошной сироп.
Миша почти не слушает меня. Он ест.
– Дурак ты все–таки, Рубен. Что тут непонятного? Выпил парень, картошка у них оставалась, не выкидывать же?
– Нет, Миша. Он же не один выпивал, верно? Почему именно он? Почему именно мне? Странно все.
Мишино лицо спокойно и сосредоточенно. Он монотонно жует, глотает, пьет чай и опять жует.
– Ерунда это все, – отмахивается Миша, – нечему тут улыбаться. Все равно эта картошка в твоей жизни ничего не изменила. Если б он каждый день тебя подкармливал…
Миша доедает картошку.
– Когда я умру, – продолжает он, – мне на могилу поставят столбик с номерком. Так ты дай бутылку водки, чтобы столбик этот выдернули. Сделаешь?
– Иди ты к черту. Какой номерок? Зачем это тебе?
– Не хочу под номером лежать.
– Тебе не все равно? Лично мне плевать, где гнить, под номером или без номера. Лишь бы не на третьем этаже.
Миша тяжело вздыхает. Ему не очень хочется объяснять мне элементарные вещи.
