– Ты мог бы ложиться в кровать, потом, подождав, когда все заснут, выползать в коридор, а под утро возвращаться.
– Но рассказывать, почему я так поступаю, было бы нельзя, так?
– Так.
– Тогда я потихоньку начал бы сходить с ума от боли и недосыпа. Это все закончилось бы дурдомом. Мне пришлось бы ссориться с учителями.
– Безусловно. Я ссорился с учителями и попал в дурдом. Мы с тобой – злые люди, разница только в том, что я это признаю, а ты – нет.
Миша опять прав. Я думаю.
– Хорошо, Миша, но если копнуть еще глубже, то там, в глубине, мы с тобой такие же добрые, как и все.
У Миши тоже нет выбора. Единственный собеседник, с которым он может поговорить нормально – я. Он может спорить со мной на любом уровне.
– Давай глубже, – кивает Миша.
– Тогда, в детдоме, помнишь, когда душили кошку?
– Не помню. У тебя, Рубен, поразительная возможность помнить ничего не значащие вещи.
– Все играли в карты, пара на пару. Проигравшая пара должна была душить кошку.
– Допустим, что–то такое было. Что из этого?
– Ты отказался играть.
– Что из этого следует?
– Что в глубине души ты добрый, такой же, как и все.
– Рубен, объясни мне, доброму, зачем душить кошку? Какой в этом смысл?
– Не знаю, но они все же сели играть. Значит, они были злые.
– Они были идиоты. Твой пример доказывает только то, что на свете есть люди глупее Рубена. Ни к добру, ни к злу этот факт не имеет никакого отношения.
– Зачем ты спасал кошку?
– Я никогда в жизни не спасал никаких кошек. Я безразличен к кошкам.
– Но я помню. Кошка кричала, ее пытались повесить, а ты ее спас.
– Я спас кошку? Рубен, даже если бы я и захотел ее спасать, как бы я это сделал?
– Ты сказал Сереге, что хотел бы посмотреть, как они душили бы тигра.
Миша вспоминает.
– Было дело.
– Серега засмеялся. А ты знал, что если Серега засмеялся – это все. Сначала надо было задушить Серегу. Против Сереги никто не попрет. Пока они беседовали с Серегой, кошка убежала. Все сходится. Ты спас кошку, потому что ты добрый.
– Вспомнил, – голос Миши чуть дрожит, – все было не так. Они хотели повесить кошку, потом сжечь ее на костре. А мне нужны были сигареты. Кошка кричала, потом ее стали бы сжигать, пошел бы запах паленой шерсти. Короче, их повинтили бы в пять минут, а следы от когтей у них на коже, костер – неопровержимые улики. Потом вызвали бы милицию. Из–за дурацкой кошки мог сорваться мой план. Еще мне стало их жалко. Им в личное дело записали бы жестокое обращение с животными, а это хуже всего. Жестокое обращение с животными – это хуже, чем курение, хуже, чем водка.
– Тогда я прав. Основная причина, по которой ты спас кошку, – твоя доброта по отношению к парням, которые ее собирались вешать. Значит, ты добрый.
– Нет. Основная причина, по которой я спас кошку, это здравый смысл. Мне нужны были сигареты. Кого бы я послал в магазин? К тому же я не люблю кошачий крик. Я всего лишь поступал разумно.
– Нет, Миша. На поверхности ты злой, я знаю, потому что ты инвалид. Тут ты прав. Но внутри ты добрый.
– Что мы имеем в итоге? – Миша говорит абсолютно спокойно, хотя заметно, что болит у него все сильнее. – В итоге ты делаешь вывод, что я всем улыбаюсь, чтобы показать, что я добрый, а на самом деле я злой, но в глубине души я все же добрый? Ты это хотел сказать?
– Приблизительно.
– Тогда сформулируй точно.
– Не смогу. Точнее у меня не выйдет, и ты это знаешь. Требовать от дурака точности мысли – жестоко.
Миша молчит. Он замолкает надолго. Или у него заболело еще сильнее, или он на самом деле решил, что добиться от меня точной мысли невозможно.
Ночью, когда я уже засыпаю, Миша внезапно говорит:
– Знаешь, что я думаю, Рубен? Если копнуть совсем глубоко, глубже, чем сможем понять мы с тобой, то все люди на свете добрые. Там, внутри, все добрые: и ты, и я, и нянечки, и врачи, и психохроники. Но нам от этого никакого проку нет.
Я молчу. Миша и не ждет от меня слов. Он знает, что он прав. Мы все – добрые люди, но проку от этого на самом деле никакого.
ТАРЕЛКА
Мы встретились с ним в Новочеркасском доме для престарелых и инвалидов. Встретились через несколько лет. Нам повезло. Эта магическая приписка «и инвалидов» в Новочеркасске не была пустой формальностью. Инвалидов привозили сюда из Новочеркасского детского дома, инвалиды из разных городов стремились попасть в Новочеркасск. Хотели многие, удавалось не всем. Тем, кому выпала такая счастливая участь – жить в Новочеркасском доме престарелых, – завидовали.
Мне повезло, Мише тоже повезло. Он должен был сдохнуть в приюте для душевнобольных, потому что плохо учился и не слушался старших. Я должен был спокойно умереть в обычном доме престарелых. Я был хорошим мальчиком, я хорошо учился и никогда не спорил со взрослыми. То, что мы оказались в одном заведении, не совсем совпадало с традиционными историями про плохих и хороших детей. Но на правильные истории нам с Мишей было плевать, мы хотели жить, всего лишь хотели жить, ничего больше.
Трехэтажный кирпичный дом с садом, моргом и паровым отоплением. Первые два этажа – для ходячих. Первые два этажа – зона жизни. Если не ходишь, тебя отвезут на третий этаж. Третий этаж – смерть. Исключение делалось для молодых. Молодые инвалиды жили на втором этаже. Молодым каждый день приносили еду. Если кто–то не мог есть сам, его кормил друг. Если нужна помощь, можно позвать нянечку. Нянечка придет и поможет. Хорошее место для жизни.
– Здравствуй.
– Здравствуй.
Ни слова объяснений. Как будто расстались не три года, а три минуты назад.
Он полулежал в инвалидной коляске. Тело его еще больше изогнулось, правая рука едва держала на весу правое плечо. Только голова, его умная голова все также уверенно держалась на тоненькой шее.
Мы заговорили. Говорили на понятном только нам языке.
– Еда?
– Нормально.
– Зима?
– Нормально.
– Вместе будем?
– Конечно, Рубен. Я уже попросил, тебя переведут.
– Ты не изменился, все также всем управляешь?
– Я изменился, это видно даже такому дураку, как ты. Ничем я тут не управляю. Нас вместе поселят, потому что со мной никто жить не хочет. Кроме тебя. Что с тебя взять? Дураком родился, дураком помрешь.
Через несколько дней нас селят в одну комнату. Я понимаю, почему администрация идет нам навстречу. Двум коляскам не разъехаться в маленькой комнатке. Два человека не могут жить вместе, если у каждого из них тяжелая инвалидность. Никто не захотел бы жить с Мишей, никто не захотел бы жить со мной. Нам с Мишей не надо было разъезжаться, нам нечего было делить. Окно, стол, дверь – все досталось мне одному. Мишина коляска все время стояла у стены, я катался мимо него от окна к двери, от двери к окну. Он не мешал мне, я не мешал ему. Мы никогда не сcорились. Все, что нам было надо, почти все, приходилось делать мне одному. То, что не мог делать я, делали нянечки. Нянечки были большие и сильные. Ну и что? Мише хотелось бы, чтобы я мог делать все. Ему не нравились нянечки. Нянечки были чужими тетками, я был Мишиным другом. Я делал все именно так, как ему было надо, я понимал его.
