Матушку Ласвелл захлестнуло волной боли и скорби, она и побрела во тьму. Когда же женщина оглянулась, образ мальчика исчез. Теперь ей открылось, что двор, в котором она оказалась, отделяется от соседнего длинной стеной. А прямо над ней находится освещенная комната — та самая, что она видела в зеркале этим утром, на сеансе Мейбл Морнингстар. Нарбондо так же сидел за столом и смотрел на нее, и перед ним покоился череп Эдварда с погасшими глазницами. Увиденное вновь наполнило Матушку Ласвелл ужасом и страстным желанием — эмоциями обычно несовместимыми, но только не сейчас. Внезапно позади застучали чьи-то шаги, и женщина резко обернулась. Из густой тени слева показался какой-то мужчина в низкой шляпе с круглой тульей, которая придавала ему вид сельского священника.
— Я послан передать пожелание доктора, мэм, — он снял шляпу и манерно поклонился. Макушка у него оказалась лысой, и теперь, с ниспадающими прядями оставшихся волос, мужчина смахивал на Нерона. — Он зовет вас к себе наверх, мэм, предлагает вам подняться по собственной воле.
— Вам известно, кто я? — вопросила Матушка Ласвелл, не позволяя незнакомцу запугать себя. Хоть она и оказалась на чужой территории, но тем больше у нее оснований, чтобы проявить решительность. И после общения с призраком Эдварда женщина лишь утвердилась в своем намерении.
— Нет, мэм, — ответил посланец. — Мне известно лишь, что доктор желает перемолвиться с вами словечком. Я дожидаюсь вас уже целый час, с самых сумерек, и вот вы наконец и появились. Теперь я обязан выполнить свой долг и проводить вас наверх.
— Что ж, тогда я обязана выполнить свой долг и последовать за вами. Впрочем, позвольте поинтересоваться, вы видели призрака только что?
— Отчетливо.
— То был призрак моего сына, — изрекла Матушка Ласвелл. — Что вы об этом думаете?
— Думать не моя забота, мэм. Этим занимается доктор. Так пойдемте?
— Только после того, как я узнаю ваше имя.
— Джордж Киттеринг, мэм, к вашим услугам.
— Можете называть меня Матушка Ласвелл. Человек наверху, которого вы именуете доктором, некогда называл меня матерью, причем отнюдь не в переносном смысле. Я действительно его мать.
Джордж кивнул, обдумывая новость, но в итоге решил никак ее не комментировать. Он развернулся и двинулся к арочному проходу, едва проступавшему сквозь туман. Опять заслышав позади приближающиеся шаги, женщина оглянулась и ничуть не удивилась, узнав того самого типа, что предложил ей выпить. За ним топали трое его приятелей — самый здоровый замыкал шествие, возвышаясь над остальными едва ли не на целый фут.
Тут Матушке Ласвелл стало понятно, что угрозы для нее эти громилы не представляют. Наоборот, четверка, несомненно, терпеливо дожидалась ее появления, чтобы обеспечить безопасный проход по трущобам.
Ночь, пришло ей на ум, внезапно обрела некую судьбоносность, как если бы предстояло осуществиться чему-то давным-давно предначертанному. Все-таки они с сыном странным образом схожи. Она пришла к нему по своей воле и по необходимости. Он пригласил ее по своей воле, но в чем его нужда? Матушка Ласвелл напомнила себе, что изменить предначертанное в ее силах — если ей достанет на это воли. Как-никак, она свободная женщина и не верит в судьбу.
Тянущаяся перед ней стена была воздвигнута из камня, за долгие годы от дождя и ветра пошедшего черными пятнами. Далее за ней лежал смежный двор, в котором располагался целый муравейник безоконных лачуг, так называемых сдвоенных апартаментов, как в карточном домике подпирающих друг друга по периметру, бок о бок и одна над другой, и растворяющихся во мраке во всех направлениях. Для обитающих в самой глубине, подумала Матушка Ласвелл, наверняка тьма длится вечно. День и ночь им приходится жечь свечи и лампы, если, конечно, они могут позволить себе такую роскошь. Кое-где сквозь щели пробивался свет. Внутри протекало подобие жизни — в одиночных комнатках ютились целыми семьями. В этом царстве тьмы — эдакой бракованной монетке, выброшенной из располагающегося неподалеку Королевского монетного двора, — завязли многие сотни жизней. Матушка Ласвелл с горечью отвернулась, напомнив себе, что она лишь одинокая старуха в городе с миллионами жителей и что сама загубила собственную семью — по крайней мере, не смогла этого предотвратить. И несмотря на это, судьба обошлась с ней неплохо, лишь наделив ее глубочайшим чувством вины, от которого на этом свете ей ни за что не избавиться.
Джордж отворил массивную дверь в каменной стене за аркой и кивком пригласил женщину в крохотную прихожую, освещавшуюся шипящей газовой лампой. С тяжелым сердцем и чувством обреченности она принялась подниматься по лестнице. Дверь внизу захлопнулась. Насчитав шестнадцать ступенек по спирали, Матушка Ласвелл оказалась в богато, но безвкусно отделанном коридоре, являвшем собой разительный контраст с нищетой внизу. К ее облегчению, Джордж следом подниматься не стал.
Еще одна дверь впереди была приоткрыта, и женщина тут же поняла, что она ведет в комнату, выходящую окном во внутренний двор. И снова ей пришло на ум, что сюда ее привел Нарбондо, а не ее собственное желание: громилы в переулке, дожидающийся Джордж, наконец, открытая дверь. Сын-злодей заманивал ее в ловушку, осквернив могилу несчастного Эдварда и зарезав Мэри Истман, и она попалась в западню — буквально через десять секунд сама и вступит в нее. Интересно, подумала Матушка Ласвелл, она сможет уйти, если решит поступить именно так?
Впрочем, отступать было не в ее духе. Она зашла слишком далеко. Женщина широко распахнула дверь и, отважно шагнув через порог — намеренно игнорируя Нарбондо, который сидел в кресле и не сводил с нее внимательного взгляда, — обежала глазами помещение: окно, ящики с книгами, груды бумаг, жалкая меблировка, голые стены. Похоже, обиталище было временным, и книги и бумаги намеренно не вытаскивали из ящиков, в которых доставили сюда, дабы в любой момент вынести обратно. В боковой стене оказалось частично прикрытое занавесками второе огромное окно с такой ветхой рамой, что, казалось, ткни ее пальцем, и стекло выпадет — внутрь или наружу. Рядом с ним располагалась дверь, запертая на засов, роль которого исполнял деревянный брусок. Окно выходило на лачуги в другом внутреннем дворе, и в подернутом дымкой лунном свете Матушка Ласвелл разглядела доски узкого деревянного навесного мостика, уходящего над крышами куда-то вдаль.
В задней части комнаты, в которой она оказалась, имелась распахнутая дверь, которая вела в мастерскую: виднелась часть длинного верстака, заваленного инструментами и приборами, о назначении которых Матушке Ласвелл приходилось лишь догадываться, и несло химической вонью. Еще там стояли ящики, пол вокруг них усеивала упаковочная стружка. В глубине помещения послышались шаги, и в дверях на мгновение показался какой-то мужчина, который окинул женщину пристальным взглядом. У нее создалось впечатление, что на нем надет парик и что его длинные бакенбарды тоже накладные.
На столе перед ее единственным живым сыном стояли две тарелки, наполненные костями с остатками мяса, картофелем и застывшей подливой. Теперь Матушка Ласвелл принялась разглядывать Нарбондо в упор, призвав всю свою беспристрастную объективность и отбросив всяческие сантименты. В сидевшем перед ней мужчине осталось очень мало от того мальчика, что все еще жил в ее памяти, — злоба и пороки почти до неузнаваемости исказили когда-то дорогой ее сердцу образ. Нарбондо являл собой осязаемое, реальное, воплощенное зло; он источал некую отвратительную сущность, которую Матушка Ласвелл могла учуять.
