– И свадьба опять!
– Да похороны! До свадьбы подожди, жмур еще у нас, программа! И просыпается Джонни наш…
– Ох, дятлы какие! Этот, значит, стучит, тот под крыло голову, по очереди! Вот чего Джонни Карабас приволок, сменщика он, сговорились!
– Так не я, чего я? Колян вот! Подобрал, мертвый совсем был! Ну, с Коляном вместе мы!
– Да куда ж денешься от Джонни!
Вера только знала, что не спит он. Голову его на коленях держала. Увидел над собой рядом лицо ее Кабыш, в глазах радость. И темно стало опять: это в губы она его поцеловала.
А как прояснилось снова, реактор в огне увидел, громадой над “Пульсаром” навис. Близко вдруг в катере они, коварно река изогнулась.
И притихли, мотор уже не перекрикивали.
Колян-гитарист сказал:
– А всё одно цирроз. Ну, пяток, сколько лет еще? Да так на так получается!
И клавишник закричал, и сейчас на пару они:
– Да вы чего! Наоборот! Тараканов рады не берут! Только лучше еще нам! Вообще живые вечно!
А басист, звено слабое, от реактора руками все прикрывался, будто прикрыться мог.
И лежал Кабыш, глаза вытаращив, не шевелился. Но кулак сам к реактору грозно вдруг пошел, рефлекс опять.
Улыбнулся инструктор, всхлипнул. И стемнело. Глаза Вера ему ладонью прикрыла, чтоб не расплакался.
2008
Космос как предчувствие
В 1957 году Конёк работает поваром в портовом ресторане, а Лариса официанткой. Она молодая, веселая, бегает с подносом, увертываясь от пьяных рыбацких лап, и смеется колокольчиком. У Конька до сих пор в ушах колокольчик, сколько лет прошло… По десять раз на день он отрывается от кипящей плиты и встает в своем колпаке в закуток перед входом в зал, и Лариса уже к нему мчится через ресторан, будто знает, что Конёк там ждет ее за занавеской. Впопыхах тыкается лбом ему в плечо:
– Повезло тебе, Конёк! И работа сразу, и личная жизнь!
Еще в ресторане другая официантка в паре с Ларисой, ее сестра Римма. Обе в фартуках и наколках, очень похожи, только Римма без колокольчика. И в закутке ее никто не ждет, ведь нет у Конька брата, он один такой.
Частенько сестры лисами прокрадываются на кухню, пытаясь у Конька за спиной стянуть что-нибудь со сковородки. Если не удается, просят жалобно:
– Ой, котлетку дай, пожалуйста, ну дай!
– Вот сейчас по рукам!
– Жадина! Сам-то весь день у плиты!
– И тоже голодный, не бойтесь.
– А рядом сковородка?
– Нельзя, нельзя! – сердится Конёк.
– Ну почему?
– Вот потому, что рядом, понятно?
Не понимают и, устав от слов, кричат:
– Кипит!
И он позволяет им схватить котлетки, отвернувшись к пустым кастрюлям.
А иногда Конёк с Ларисой сбегают через черный ход на берег, и такое бывает. Лежат в темноте у моря, прижавшись, пограничные прожектора по ним ползут… Она не сразу дает себя обнять.
– А почему ты, интересно, домой меня не позовешь?
– Там моя мама.
– Вот бы и познакомились.
– Ты не спешишь познакомить меня со своим сыном.
– Понимаешь, Конёк, это же будет для него потрясение! У меня еще очень маленький сынок, Валерка… И я хочу быть до конца уверена в наших чувствах, чтобы опять не совершить ошибки.
– Вот видишь, – рассуждает Конёк, – ты сама не уверена и боишься ранить маленького сынка, а хочешь, чтобы я обманывал свою пожилую маму.
– А ты что, тоже не уверен? – пугается Лариса.
– Уверен. Но уже закрадываются сомнения.
Она сама к нему прижимается, голос дрожит.
– Не сомневайся! Мы же не обманываем друг друга!
Лицо Ларисы выплывает из тьмы, слезы блестят. И корабль всегда в огнях на рейде стоит, француз, а может, англичанин. Ветерок музыку доносит, чужие голоса…
Между вспышками любви не все у них бывает гладко, случаются и разногласия, и взаимные глубокие обиды, когда Конёк заставляет Ларису таскать ему кофейные чашечки, устроившись в зале как обычный посетитель. И вот он сидит, непохожий на себя, и хлопает эти ядовитые чашечки без счета, одну за одной… Лариса умоляет:
– Ой, не пей, Конёк, козленочком станешь!
– Не говори ерунды. Конёк или козленочек – одно из двух.
– А ты режим не держишь, скоро соревнования.
– Это кофе, Ларка, еще глоток!
Она смеется по обыкновению, но колокольчик звенит надтреснуто:
– Залейся, Конёк! А я вот сейчас за Иваном Кирычем сбегаю, он тебя быстро протрезвит!
– Кирыч пусть сам протрезвится. Неси.
– А ты напьешься, опять кричать будешь. Не кричи, Конёк.
Лариса называет криком пение. Утолив жажду, Конёк выходит к сцене и, встав среди танцующих, поет вместе с Ефимом, солистом ресторанного оркестра.
Кому-то не нравится:
– Кто там безобразничает! Прекратите!
В сутолоке пробегает со своим подносом Лариса.
– Не кричи, не кричи! Какой ты страшный, Конёк!
А Ефиму нравится, что Конёк ему подпевает. Толстый, в поту, он все подмигивает со сцены, подбадривает:
– Лопну, я сейчас точно со смеху лопну! Давай, давай!
Но Конёк уходит. Раскланивается и уходит из ресторана в ночь. Кончается его затмение. Всё.
А утром: “Прости, Лара, прости! По субботам бывает со всеми трудящимися… Римка, передай, пусть Лара подойдет… Передай, больше не повторится! Никогда! Эй, девушки-красавицы, милости прошу за котлетками! Куда же вы?”
Это Конёк в закутке стоит и зовет напрасно – Лариса равнодушно мимо проплывает, она сейчас к нему за занавеску ни за что не пойдет, зови не зови… И Римма на Конька ноль внимания, она с сестрой заодно, конечно. И самое время на кухню возвращаться, кулинарными успехами грехи замаливать.
И вот появляется человек, и все меняется, вся жизнь Конька, плохая ли, хорошая… Тренер показывает ему парня в спортзале, тот боксирует в спарринге.
– Знаешь его?
– Первый раз вижу.
– На тренировках ты редкий гость. А он вообще-то в твоем весе и левша… Вот делай выводы, Конёк.
– А он вообще-то ничего такого не показывает, – замечает Конёк, помолчав из вежливости.
Парень боксирует вяло, сам почти не бьет, только увертывается.
– Что интересно, – продолжает наставник.
– Что же именно?
– Не показывает, а крюки-то левые поставлены.
