– Пальцем в небо опять! – отмахнулся Отто.
– Отто, паутина по всему периметру, это что? Вот что такое это? – не унималась Грета.
– Это паук завелся, паучище в стекле!
Разговор вдруг поверх всего, слова – рапиры. Или остальное все до сих пор поверх было. И не Отто пьяный вдруг, а очкарик жесткий Грету глазами сверлит, накаляясь все сильней от ее изысканий.
– Еще, дура, свинец приплела! Долго думала? С марганцем! А еще чего? Давай, ко времени как раз букет весенний!
И Грета, стальной струной распрямляясь, упрямый подбородок навстречу воинственно тянет, тоже Грета не Грета уже. И марш не слышен, хоть грохочет во всю мощь, что это?
– Отто, я на оптике за семь лет глаза сломала!
– Сломала, именно!
– Отто, нам самый раз в линзу на самих себя взглянуть, не находишь? И понять, что с нами со всеми сейчас?
– Или чтобы в линзу на нас на всех из Йены. Ты это? – сверкает очками Отто.
– Чтобы ты себя сам увидел, как глупо злишься!
– Для этого линзу сделать надо, только и всего, милая Гретхен!
Тут и я вступаю:
– Сейчас мы только пьяную можем!
– Зато патриотическую! – ухмыляется Вилли, уже потеряв над глотками контроль. Ведь ласковая ладонь Греты своей жизнью живет и гладит его, несмотря ни на что, и сам он тоже дрожащей рукой плоть ее округлую тихо жмет, и это тайна их.
Но ведь разрядил, снял он вовремя накал, молодец. И теперь все к Вилли оборачиваются, в глаза заглядывают:
– Ты к чему, Вилли? Патриотическую? Ты это к чему?
И кричит Вилли:
– К тому! “Парадный марш стрелков”, вот к этому!
И марш сразу опять к нам придвинулся, и Грета прежняя на стул снова плюхнулась, хохоча:
– Ну, штрафуйте меня, штрафуйте!
Содрогнулись мы опять, в какой уж раз. Сидела в пилотке своей, чуть расставив ноги, и на нас смотрела с призывом даже:
– Штрафуйте, ну?
Смеялась, что не шевелимся, призывам не внемлем. И вскочила, за рукава тянуть нас стала, пока за собой не вытянула и в строй маршевый не поставила. И шагали, ноги задирали, старались. Кроме Вилли, он на месте своем так и остался, не на шутку упершись, со злобой вдруг. Пьяный уже совсем, что ли, был.
И друг за дружкой, задыхаясь, опять мы приземлялись за стол, а Грета мимо шлепала и шлепала босыми ногами, о туфлях позабыла давно.
Отто сидел, обхватив голову руками.
– Перекликается, нет? – пробормотал вдруг.
– Что с чем? – услышал Вилли.
– Что-то с чем-то. Не знаю. Марш этот с чем-то. Нет?
– С чем? – не понимал Вилли.
– Чего еще не знаем, – кивнул я.
– Я зато знаю, понял сейчас, – сказал Отто. – Она линзу сделает. Вот женщина эта. Мы под кнутом ее.
Мы опять стали смотреть на Грету, и Вилли произнес с несвойственной ему задумчивостью:
– Интересно, она сделает, а вот кто из нас ее сделает?
Мы засмеялись, потому что и так было ясно кто.
– Нет, – замотал головой Вилли.
Я спросил, угораздило:
– А кто же, кто?
– Ты, – отозвался Вилли. – Ты, Ханс.
И все опять засмеялись, и я первый, не поверив.
Отто удивился:
– Чего не пьешь, друг Ханс?
– Смена, – напомнил я.
– Ну, поспать еще успеем, – успокоил Вилли.
Теперь удивился я:
– Сейчас смена, вот она!
В окнах темно было. Но сквозь марш гудок уже властно прорывался, первый, заводской.
7
А за стенами, оказалось, тоже жизнь была. Дрезина тускло фарами светила, нас поджидая. И люди в полутьме в прицепе сидели, вспыхивали папиросками. Мы полезли к ним в прицеп, и Грета только успела руками всплеснуть:
– Где мы, боже? Я забыла! Решила, глупая, что я в Германии!
Веселье еще гуляло в ней, и мы не без труда затолкали коллегу внутрь, сами запрыгнув следом. Дрезина пискнула и покатилась по территории завода. Контуры строений едва вырисовывались на сером небе, день все медлил, не наступал. Прицеп болтало на разбитой узкоколейке, колеса отчаянно визжали.
Отто, похоже, нравилось:
– Поселили в черте, у цеха. Удачно, считаю. Ближе к делу.
– Чтобы не рыпались за черту не дай бог, – кивнул Вилли.
– Интересует, что за чертой? – спросил Отто.
– Интересуют русские в той степени, в какой мешают нам работать, – изрек Вилли. – Мечтаю закончить и умотать скорей, с ума уже схожу.
– Считайте глотки, Вилли, мой вам совет, – проскрипел Отто. Бурной нашей ночи позади как не было.
Тут и я вмешался:
– А надзор, скажу, и впрямь строгий. Слишком даже, я так думаю. Провожатые эти надо не надо, за спиной постоянно шаги, куда годится? Туда не сверни, туда не посмотри! В общем, жизнь насекомых под микроскопом, а как же? Под линзой! – развеселился я. – Вот! Видите сами, все аукается, к чему бы?
И Грета защебетала:
– Женщины в лаборатории огорчаются, когда я, извините, в туалет хожу по маленькому делу! И так искренне, ну вот до слез прямо, что я терплю даже, лишь бы все время у них на глазах!
Отто не слышал:
– Ну, нормальный режим безопасности, в чем дело? Есть же предписание нас охранять, в конце концов.
– Или от нас, – кивнул Вилли.
Отто в полутьме приблизил к нему лицо:
– Вилли, я вам не советую.
– Это я понял, – ухмыльнулся Вилли.
– Посмотрел бы, как это выглядело бы у нас с нашей подозрительностью и идиотской дотошностью, – сказал Отто. – Просто вы поменяйте всё местами и на секунду представьте, что это в нашей родной Йене.
Вдруг другие очки в прицепе блеснули, не Отто.
– Именно так все в Йене и было, только хуже еще, вы правы, коллега, – сообщил на чистом немецком языке один из наших попутчиков, на Отто, кстати, весьма похожий. – Но разница в том, что вы живете в доме сами по себе, а у нас день и ночь толклась прислуга!
Вилли был в своем репертуаре:
– Хорошенькая?
– Вся мужского пола, – вздохнул очкарик.
И мы вместе с очкариком рассмеялись. Он тут же перевел это своему носатому соседу, и тот просто зашелся в хохоте. И все в прицепе смеяться стали, но громче всех носатый, самый веселый оказался. А Вилли под это дело украдкой от Отто из фляжки своей хлебнул, ухитрился.
– Ведь мы тут все почти инженеры, поголовно, такие же, как вы! В общем, коллеги-оптики! И будем знакомы! – заключил очкарик с воодушевлением.
