На рассвете вкатились в большой город. Высотные башни, площади, проспекты… Павел Сергеевич ехал против правил, куда хотел, сворачивал. А потом были улица, двор, дом. Затормозил у подъезда, выскочил.
Стоял в парадном, наугад, без успеха давил кнопки кода. Вышел. Примерившись, прыгнул, вскарабкался на пожарную лестницу, полез вверх. Снова прыгнул, по-обезьяньи ловко перескочил через решетку балкона и вошел в квартиру. В первой комнате спали и во второй спали. Никто не проснулся. Только девочка привстала с постели и снова легла, Клюев ей привиделся.
Он эту квартиру прошел насквозь. На лестнице вызвал лифт и поехал в другую квартиру. Дверь, звонок. Старушка на пороге, совсем дряхлая.
– Таисия Ивановна, это я, это Паша Клюев. Супруг еще отдыхает?
Гундионов лежал в постели, глаза его были закрыты. Павел Сергеевич склонился над ним: нет, не было сна на лице хозяина, только страх.
– Вставай, – приказал Клюев.
Он вывел Гундионова во двор. Хозяин был в пижамных брюках, тапках, в пиджаке на голое тело. Видно, Клюев не дал одеться.
– Иди, он там.
Гундионов поковылял к “москвичу”. Подошел к машине, постоял и вернулся.
– Ты мертвого привез, – сказал он.
Павел Сергеевич побежал. Рванул дверцу. Брызгин сидел в машине с открытыми глазами. Он был как живой, но мертвый.
– Но я… я не хотел! – пробормотал Павел Сергеевич.
И услышал сзади рыдание.
– Роман! – плакал Гундионов. – Роман, все не стоит выеденного яйца! Роман, Роман!
– Я не хотел, – снова сказал Клюев. И закричал: – Я не хотел, я не хотел!
Эхо пустого двора ударило, оглушило его самого, он побежал, вернулся.
– Ты, ты этого хотел! Хотел, хотел. И я привез!
Гундионов смотрел на Павла Сергеевича с сожалением.
– Ты, Паша, перестарался, как всегда, – сказал он.
Павел Сергеевич побежал без оглядки. Через двор, в арку, по улице, по пустому проспекту.
Клюев стоял лицом к хору, спиной к залу. Он знал, что это в последний раз. Пели женщины в белом, мужчины в черном. Он дирижировал, он словно то бил с силой, то нежно касался своих черно-белых клавиш, исторгая из людей вместе с голосами души.
Да, он знал, что всё в последний раз. Знал, чувствовал, что в переполненный зал уже вошла, предъявив особые свои билеты, троица молодых людей в вечерних костюмах, вошла и встала воспитанно у дверей.
Потом Клюев уже воочию увидел их совсем близко, у сцены. Молодые люди хлопали в ладоши вместе с залом, хоть и были далеки от музыки. И он им кланялся, улыбался, и они тоже улыбались, вписываясь в среду, и терпеливо его ждали.
Но он добился новой отсрочки. Зрители всё аплодировали, Павел Сергеевич опять повернулся к хору. Поднял руки: приготовиться! И вдруг в наступившей тишине… оглянулся. И так стоял, обратив лицо в зал. Стоял, окаменев, как памятник.
Он увидел другой зал. Гундионова с Марией среди зрителей. Тогда был первый его концерт. Смущенный и неловкий, злой даже на себя и свою долю, стоял Павел Клюев перед публикой, и Гундионов с Марией хлопали ему громче всех и даже кричали “браво!”. А потом Мария поднялась, пошла к нему с букетом цветов.
В тот же вечер после концерта провожали Гундионова.
Поезд тронулся, он встал на подножку. Сказал:
– Еще увидимся, такое предчувствие!
Павел с Марией шли по перрону всё быстрее. Гундионов был еще рядом, они видели близко его лицо. Они пока не расставались, были все вместе. А поезд набирал ход, Павел с Марией уже бежали, Гундионов смотрел на них с подножки.
– Паша с Машей! – улыбнулся он.
И в эту последнюю минуту он был еще здесь, с ними, на расстоянии вытянутой руки, но вот и эта минута умчалась, канула, как все минуты. Кончился перрон, все кончилось. Павел с Марией стояли на краю, махали вслед поезду. Потом посмотрели друг на друга: началась жизнь!
1987
