Но гостеприимный джентльмен слева от миссис Фишер говорил за всех. Этому парню следовало бы быть проповедником. С таким голосом хорошо вещать с амвона – и полугода не пройдет, как его введут в сан епископа. Он объяснял Бриггсу, который все ерзал на стуле – почему Бриггс ерзает на стуле? – что тот наверняка прибыл тем же поездом, что и Арбатнот, а когда Бриггс, хоть и молча, с помощью жестов, выразил несогласие, принялся доказывать ему свою правоту длинными законченными предложениями.
– Кто этот человек с голосом? – шепотом спросил Фредерик у Роуз, и молодая женщина напротив, у которой слух оказался острым, как у дикого зверя, ответила:
– Это мой муж.
– Тогда по всем правилам, – сказал Фредерик с приятной улыбкой – он постарался все-таки овладеть собой, – вы не должны сидеть рядом с ним.
– Но мне так хочется. Мне нравится сидеть с ним рядом. До того, как приехать сюда, я с ним рядом не сидела.
Фредерик не знал, что на это ответить, поэтому просто улыбнулся.
– Это место здесь такое, – сказала она, кивая. – Начинаешь многое понимать. Даже представить невозможно, сколько всего не понимаешь, пока сюда не приедешь.
– Надеюсь, что так оно и есть, – с искренним энтузиазмом ответил Фредерик.
Суп убрали, подали рыбу. Бриггс по другую сторону пустого стула впал в еще большее беспокойство. Да что ж такое с этим Бриггсом? Он что, рыбу не любит?
Фредерик подумал, что бы творилось с Бриггсом, окажись он в его ситуации. Фредерик часто вытирал усы и не поднимал взгляда от тарелки, но это было все, в чем выражалась его неловкость.
Но хотя он и уставился к себе в тарелку, он чувствовал, что глаза молодой женщины напротив внимательно его изучают, Роуз тоже смотрела на него, но в ее прекрасном взгляде не было ничего вопрошающего, она смотрела так, будто благословляла его. Долго ли она будет смотреть на него так после появления леди Каролины? Он не знал, он ничего не знал.
Он в двадцатый раз вытер усы нетвердой рукой, женщина напротив заметила, что рука у него дрожит, и продолжала его изучать. Почему она так настойчиво его разглядывает? Он не знал, он ничего не знал.
И вдруг Бриггс вскочил. Да что такое с Бриггсом?
О, все понятно: вошла она.
Фредерик вытер усы и тоже встал. Он был готов ко всему. Абсурдная, фантастическая ситуация. Что ж, что бы ни случилось, он ничего поделать не может, он может только плыть по течению и выглядеть в глазах леди Каролины полным ослом, и лживым к тому же – и не только ослом, но еще и рептилией, потому что она подумает, что там, в саду, он над ней насмехался, когда сказал голосом несомненно дрожащим – вот ведь болван и осел! – что при-ехал, потому что не смог удержаться, но кем он будет выглядеть в глазах его дорогой Роуз, когда леди Каролина представит его… Когда леди Каролина представит его как своего друга, которого она пригласила на ужин?! О, один Господь знает, что случится!
Итак, он встал и вытер усы в последний раз перед неминуемой катастрофой.
Но он не принял в расчет Скрэп.
Эта умудренная опытом молодая женщина проскользнула к стулу, учтиво отодвинутому для нее Бриггсом, и в этот момент Лотти, наклоняясь через стол и до того, как кто-то успел вымолвить хоть слово, воскликнула: «Каролина, только представь, как быстро муж Роуз добрался сюда!», а Скрэп, повернувшись к нему, без тени удивления на очаровательном лице, протянула ему руку и произнесла голосом юного ангела: «А я опоздала в ваш первый же вечер!»
Истинная дочь Дройтвичей…
Глава 22
В этот вечер наступило полнолуние. Сад стоял в лунном свете, словно заколдованный, и казалось, что в нем есть только белые цветы. Лилии, волчья ягода, флердоранж, белые левкои, белые гвоздики, белые розы – их было видно как днем, а другие цветы ощущались лишь по запаху.
Три молодые женщины вышли после ужина в верхний сад и уселись на парапете. Роуз сидела чуть в стороне и наблюдала, как огромная луна медленно проплывает над местом, где Шелли
[35] сто лет назад провел последние месяцы своей жизни. По морю бежала лунная дорожка. Звезды трепетали и подмигивали. Вдали таинственно синели горы с россыпью огоньков в тех местах, где при свете было видно россыпи домиков. Цветы стояли, гордо вытянувшись, в неподвижном воздухе. Сквозь застекленные двери столовой лился свет от зажженных свечей, со стола убрали все, кроме цветов – на этот раз настурций и бархатцев – и столовая казалась таинственной, насыщенной теплым цветом и светом пещерой, а трое мужчин, сидевших и куривших вокруг стола, отсюда, из прохлады, покоя и тишины, казались персонажами анимационного фильма, потому что из-за закрытых дверей не было слышно ни звука.
Миссис Фишер отправилась в гостиную к камину. Скрэп и Лотти, подняв лица к небу, говорили очень мало и вполголоса. Роуз молчала. Она тоже закинула голову к небу. Она смотрела на небо сквозь ветви пинии, унизанные звездами, превратившими ее в волшебное дерево. Время от времени и Скрэп, и Лотти поглядывали на Роуз. Потому что Роуз была прекрасна. Сейчас, в этот момент, она была прекрасней всех красавиц на свете. Никто не смог бы затмить исходящее от нее сияние, а в этот вечер она безусловно сияла.
Лотти наклонилась к Скрэп и прошептала ей на ухо:
– Любовь.
– Да, – кивнув, ответила та шепотом.
Ей ничего не оставалось, кроме как признать правоту Лотти. Достаточно взглянуть на Роуз, и становится понятно, что Любовь существует.
– С ней ничто не сравнится, – прошептала Лотти.
Скрэп промолчала.
– Самое прекрасное, что может быть, – прошептала Лотти после паузы, во время которой они обе смотрели на запрокинутое лицо Роуз, – это воссоединиться с любимым человеком. Ты можешь назвать мне еще хоть что-то в этом мире, что творит такие чудеса?
Но Скрэп не могла, да если бы и могла, то какой смысл спорить в такую ночь? Такая ночь – она для…
Она одернула себя. Опять любовь. Везде любовь. От нее никуда не деться. Она приехала сюда в надежде спрятаться от нее, и на тебе – и здесь она, и все здесь в разных стадиях этой самой любви. Даже миссис Фишер коснулось одно из множества перьев крыла Любви, и за ужином она была совсем на себя не похожей – все беспокоилась, что мистер Бриггс не ест, и каждый раз, когда она к нему поворачивалась, глаза ее были полны материнской любви.
Скрэп посмотрела на неподвижные ветви пинии, словно нарисованные на звездном небе. Красота заставляет любить, а любовь делает прекрасной…
Скрэп поплотнее завернулась в накидку, словно это могло ее защитить, спрятать ее. Она не желала впадать в сантименты. Хотя здесь и сейчас трудно было этого не делать: чудесная ночь пролезала во все щелочки, хочешь не хочешь принося с собой огромные чувства, чувства, с которыми невозможно справиться – мысли о смерти, времени и утратах, обо всем славном и погибельном, великолепном и унылом, рождавшие в ее душе одновременно восторг, и ужас, и бесконечное, снедающее душу желание. Она почувствовала себя маленькой и ужасно одинокой. Беспомощной и беззащитной. Она инстинктивно еще плотнее запахнула накидку. И этой штучкой из шифона она пыталась защититься от вечного?
