Скрэп, впавшая в меланхолию при виде Бриггса, при виде Арундела настроилась на философский лад. Итак, вот он. С этим ничего не сделаешь. Прогнать его до ужина не удастся. Следовательно, придется его терпеть.
Раз так, она извлечет из этого максимальную пользу, и сделает это с неизбежным изяществом. Он послужит временной защитой от мистера Бриггса. По крайней мере Фердинанд Арундел знал всех ее знакомых, он поведает ей все новости о матери и друзьях, и такой разговор за столом воздвигнет барьер посягательствам второго. В конце концов, все это только на один ужин, и не съест же он ее.
Поэтому она настроилась на дружелюбие. Проигнорировав его последнюю фразу, она сообщила:
– Ем я в восемь, и вы должны подняться и тоже поесть. Присядьте, отдохните, расскажите, как там у всех дела.
– Но могу ли я отужинать с вами? В этой дорожной одежде? – осведомился он, отирая платком лоб и присаживаясь подле нее.
Она слишком хороша, подумал он. Любоваться ею целый час, слышать ее голос – это награда за путешествие и вознаграждение за все его страхи.
– Вы, конечно, оставили пролетку в деревне и уедете из Медзаго ночным поездом?
– Или остановлюсь на ночь в гостинице в Медзаго и поеду завтра. Но расскажите же о себе, – сказал он, любуясь восхитительным профилем. – Лондон чудовищно скучен и пуст. Леди Дройтвич сказала, что вы здесь с людьми, которых она совершенно не знает. Надеюсь, они к вам добры? Вы выглядите – что ж, вы выглядите как человек, которому целебный отдых пошел на пользу.
– Они очень добры, – ответила Скрэп. – А нашла я их по объявлению.
– По объявлению?
– Я обнаружила, что это отличный способ заводить друзей. Мне с ними так хорошо, как будто я их годами знала.
– Правда? И кто они?
– Сами попробуете догадаться, вы их всех увидите за ужином. Но расскажите мне о маме. Когда вы с ней в последний раз виделись? Мы договорились не писать друг другу, только в случае крайней необходимости. Мне хотелось на месяц отключиться от всего.
– Ну вот, а я заявился и помешал вам. Не могу передать, как мне стыдно – и за то, что я это сделал, и за то, что не мог поступить иначе.
– О, перестаньте, – сказала Скрэп, ведь он не мог бы выбрать лучшего дня, поскольку там, наверху, ее поджидал очарованный Бриггс. – Я действительно рада вас видеть. Итак, расскажите о маме.
Глава 20
Скрэп жаждала подробностей о матери, и Арунделу пришлось их изобретать. Ради того, чтобы быть с нею, видеть и слышать ее, он мог рассказывать о чем угодно, но на самом деле он знал очень немного о Дройтвичах и их друзьях – он встречался с ними на каких-то светских сборищах, где была представлена и литература, развлекал их за ланчами и ужинами, но в действительности они мало что знали друг о друге. Для них он всегда был мистером Арунделом, никто не называл его Фердинандом, а что до сплетен, ему было известно только то, что печаталось в вечерних газетах да о чем говорили завсегдатаи клубов. Но он был отличным выдумщиком, и когда у него закончились истории из первых рук, он, чтобы удовлетворить ее любопытство и удержать ее внимание, начал выдумывать. Это было легко – приписывать собственные выдумки конкретным людям. Скрэп, чья привязанность к родителям в их отсутствие становилась только нежнее, истосковалась по новостям и слушала его со все возрастающим интересом.
Сначала шли новости рутинные. Он встречал ее мать там-то, видел там-то. Она выглядела очень хорошо, сказала то-то и то-то. Но постепенно то, что говорила леди Дройтвич, приобретало иное, необыкновенное качество – ее высказывания становились занимательными.
– Мама так сказала? – прерывала его пораженная Скрэп.
А затем леди Дройтвич принялась не только высказывать занимательные вещи, но и совершать аналогичные поступки.
– Мама это сделала? – переспрашивала, от удивления широко распахнув глаза, Скрэп.
А Арундел вошел во вкус. Он вложил несколько своих недавних занимательных мыслей в уста леди Дройтвич и приписал ей несколько очаровательных и забавных поступков – она вполне могла бы все это вытворить, поскольку воображение его было безгранично.
В Скрэп росло горделивое восхищение матерью. Боже, какая у нее забавная мама, представить невозможно! Молодец, старушка! Неужели она это действительно сделала? И сказала? Как только ей такое в голову пришло! Интересно, какая после этого физиономия была у Ллойд Джорджа…
Она смеялась и смеялась, чувствуя острое желание обнять маму, а время летело, уже почти стемнело, мистер Арундел продолжал ее развлекать, и только без четверти восемь она вспомнила об ужине.
– О Боже правый! – воскликнула она, вскакивая.
– Да, уже поздно, – сказал Арундел.
– Я побегу, а то не буду готова вовремя, и пришлю за вами горничную!
И она помчалась вверх по дорожке, грациозная и быстрая, как молодая лань.
Арундел последовал за ней. Он не хотел явиться запыхавшимся и разгоряченным, поэтому шел медленно. К счастью, он уже был недалеко от вершины, когда из колоннады к нему навстречу вышла Франческа и проводила его внутрь. Объяснив, где он мог бы умыться с дороги, она оставила его в пустой гостиной, передохнуть возле потрескивающего камина.
Он отошел как можно дальше от огня и стоял возле узкого, вделанного в толстую стену окна, глядя на далекие огни Медзаго. Дверь в гостиную была открыта, в доме было тихо, слышались только характерные звуки приготовления к ужину, а все обитатели переодевались у себя по комнатам. Бриггс один за другим отбрасывал галстуки; Скрэп торопливо одевалась в черное вечернее платье, рассудив, что в черном мистеру Бриггсу будет трудно ее хорошенько рассмотреть; миссис Фишер надевала кружевную шаль, которая превращала ее дневной наряд в вечерний, и прикалывала брошь, которую Рескин подарил ей на свадьбу – две жемчужные лилии, связанные голубой эмалевой лентой, на которой золотыми буковками было написано «Esto perpetua»
[33]; мистер Уилкинс сидел на краю кровати и расчесывал жене волосы – вот до чего в демонстрации нежных чувств он дошел на третьей неделе – а она, сидя перед ним на стуле, вдевала ему в чистую рубашку запонки; что касается Роуз, то она, уже одевшись, сидела у окна и вспоминала, что произошло за день.
Роуз прекрасно поняла, что случилось с мистером Бриггсом. Да если б и не поняла, то Лотти со всей откровенностью разъяснила бы ей, пока они после чая сидели на парапете. Лотти была в восторге от еще одного доказательства любовных чар Сан-Сальваторе, даже если они действовали в одностороннем порядке, и сказала, что, когда к Роуз приедет муж, она сама в этом убедится, а теперь, когда даже миссис Фишер, и та обезумела – Роуз попыталась было возразить против такого выражения, но Лотти заявила, что его использовал сам Китс – всем понятно, что на земле нет другого места, до такой степени наполненного счастьем, как Сан-Сальваторе.
