Что на нее нашло? Почему она выпустила из рук символ веры? А еще она почти позабыла о своих бедняках, позабыла даже о том, что они вообще существуют. Отдых – это, конечно, хорошо, все признают, что это хорошо и правильно, но почему он должен так решительно перечеркивать, вымарывать действительность? Может, это даже и неплохо, что она забыла о бедняках, с тем большим рвением вернется она к ним. Но вот уж что нехорошо, так это забыть молитвы, и что еще хуже – не переживать о такой забывчивости.
Роуз не возражала. И знала, что не возражает. Хуже того: она знала, что не возражает не возражать. Здесь она вдруг стала равнодушной к тому, что наполняло ее жизнь годами, благодаря чему она, как ей казалось, обрела счастье. Если б только она могла просто наслаждаться своим чудесным новым окружением, просто быть – но она не могла. У нее не было работы, у нее не было молитв, она словно опустела.
Лотти испортила для нее этот день так же, как испортила предыдущий – Лотти, пригласившая мужа и предложившая ей пригласить своего. Вернув в ее мысли Фредерика, Лотти покинула ее, и остаток дня ей пришлось провести наедине со своими мыслями. И все они были о Фредерике. В Хампстеде он приходил к ней только во сне, здесь же он освободил ее сны и вместо этого занял весь день. И сегодня утром, когда она изо всех сил старалась о нем не думать, Лотти – перед тем как, напевая, уйти вниз по дорожке – спросила, написала ли она уже письмо с приглашением, и он снова проник в ее мысли, и изгнать его ей не удалось.
Как ей его пригласить? Их отчуждение длилось так долго, вот уже сколько лет. Она едва знала, что за слова можно было бы использовать в приглашении, и, кроме того, он все равно не приедет. С чего бы ему приезжать? Он к ней совершенно равнодушен. О чем бы они стали говорить? Между ними была стена из его работы и ее религии. Она не могла – и как бы она могла, веря, как верила она, в праведность, в ответственность за воздействие своих поступков на других, – смириться с его работой, жить на доход от нее; а он – она знала – поначалу возмущался из-за ее религиозности, а потом просто от нее устал. Он позволил ей ускользнуть, он сдался, он больше не возражал, он равнодушно, просто как факт, принял ее религиозность. Яркое апрельское солнце Сан-Сальваторе осветило все уголки разума Роуз, и она увидела истину: как и от ее религии, он устал от нее самой. Она ему наскучила.
Естественно, когда сегодня утром на нее впервые нахлынуло это осознание, оно ей не понравилось, до того не понравилось, что на какое-то время все красоты Италии померкли. Но что она могла с этим сделать? Она не могла отказаться от веры в добро и отвращения ко злу, а это несомненное зло – жить на доходы от адюльтеров, пусть совершенных давно покойными и знаменитыми. К тому же, если она пожертвует всем, ради чего трудилась последние десять лет, всем, что поддерживало ее существование, станет ли она для него интереснее? Роуз была глубоко убеждена, что если вы однажды кому-то наскучили, то обратить это вспять невозможно. Раз став скучным, скучным и останешься – для того, кому надоел.
Вот и получается, думала она, глядя на море затуманенным взором, что лучше уж держаться религии. Уж куда лучше – она и не заметила всей греховности такой мысли – чем ничего. Но как же ей хотелось придерживаться чего-то осязаемого, любить что-то живое, что-то, что можно прижать к сердцу, на что можно смотреть, до чего можно дотрагиваться, о чем можно заботиться. Если бы только ее бедный малыш не умер… Детям ты надоесть не можешь, разве что после того, как они вырастают, а это занимает много времени. И ведь может получиться так, что ты не наскучишь своему ребенку, и вот он вырастет, взрослый, бородатый, а ты по-прежнему будешь для него особенной и – безо всякой причины – бесценной.
Сидя здесь и глядя затуманенным взором на море, Роуз вдруг почувствовала непреодолимое желание прижать кого-то близкого к груди. Роуз была худенькой, столь же сдержанной в фигуре, как и по характеру, и все же она ощутила – как бы это объяснить? – что у нее имеется грудь. Что-то было в этом Сан-Сальваторе, что заставило ее почувствовать себя так. Она захотела прижать к этой груди родную голову, утешить, защитить, гладить эту голову, лежащую на ее груди, и шептать ей о любви. Фредерик, ребенок Фредерика – пусть бы они прильнули к ней, потому что они несчастливы, потому что им больно… Она была бы им нужна, если бы они страдали; они позволили бы ей любить их, потому что несчастливы.
Что ж, ребенок их ушел и никогда не вернется, но Фредерик – возможно, Фредерик, когда состарится и устанет…
Вот о чем думала и вот что переживала миссис Арбатнот в свой первый день, проведенный в Сан-Сальваторе в одиночестве. И вот почему она явилась к чаю в таком унынии, какого не испытывала уже много лет. Сан-Сальваторе отобрал у нее так тщательно выстроенное подобие счастья и ничего не дал взамен. Хотя нет, дал – тоску, боль, желание, это странное ощущение груди, тоскующей по кормлению и утешению, но это куда хуже, чем ничего. И она, обычно такая уравновешенная, никогда не раздражавшаяся и добрая, не смогла, даже пребывая в унынии, вынести претензий миссис Фишер на роль хозяйки за чайным столом.
Можно было предположить, что такая мелочь никак ее не затронет, однако ведь затронула. Неужели у нее меняется характер? Неужели ее отбросило назад не только к тоске по Фредерику, но и к способности сердиться и ссориться из-за мелочей? После чая, когда и миссис Фишер, и леди Каролина снова удалились – совершенно очевидно, никто из них не желал с ней оставаться – она впала в еще большее уныние, совершенно потрясенная противоречием между окружавшим ее великолепием, теплой, изобильной красотой и самодостаточностью природы и пустотой в ее сердце.
А к ужину появилась Лотти, невероятно, но еще более веснушчатая, излучавшая накопленный за день солнечный свет, болтливая, смеющаяся, бестактная, нелепая, несдержанная, и леди Каролина, молчавшая за чаем, вдруг ожила, и присутствие миссис Фишер уже не так ощущалось, и Роуз тоже начала потихоньку возвращаться к жизни, потому что Лотти так заразительно рассказывала о радостях своего дня, в котором для кого-то, может, и не было ничего особенного – просто длинная прогулка на жаре, сэндвичи… И вдруг она поймала взгляд Роуз и спросила:
– Отправила письмо?
Роуз покраснела. Такая бестактность…
– Какое письмо? – заинтересовалась Скрэп. Она поставила локти на стол и положила подбородок на сомкнутые руки, потому что ужин достиг стадии орехов, и не оставалось ничего, кроме как принять максимально удобное положение в ожидании, пока миссис Фишер с ними покончит.
– Приглашение для ее мужа тоже приехать сюда, – пояснила Лотти.
Миссис Фишер подняла глаза. Еще один муж? Им, что, конца-края не будет? Значит, и эта не вдова, но ее-то муж наверняка приличный, уважаемый человек приличной, уважаемой профессии. Она до такой степени не испытывала никаких надежд по поводу мистера Уилкинса, что даже не поинтересовалась, чем он занимается.
– Оно ушло? – настаивала Лотти, поскольку Роуз молчала.
– Нет, – ответила Роуз.
– Ох, тогда завтра обязательно напиши, – сказала Лотти.
