– Я хочу пригласить ее ко мне присоединиться.
Полная тишина.
Затем Скрэп, повернувшись к миссис Уилкинс, сказала:
– Тогда это решает вопрос с Меллершем.
– Это решает вопрос миссис Уилкинс, – заявила миссис Фишер, – хотя я не понимаю, как такой вопрос вообще мог возникнуть, потому что это единственно правильное решение.
– Боюсь, вы вряд ли таким решением довольны, – сказала леди Каролина, вновь обращаясь прямо к миссис Уилкинс, и добавила: – Разве только он все-таки не сможет приехать.
Но миссис Уилкинс, нахмурив брови – наверное, она все же недостаточно прочно закрепилась в раю, – только и смогла, что произнести с тревогой:
– Я вижу его здесь.
Глава 13
Дни текли в солнечном мареве, ровные, без событий – хотя только казалось, что без событий, – и слуги, наблюдая за четырьмя дамами, пришли к выводу, что в них крайне мало живости.
Слугам Сан-Сальваторе казался сонным царством. Никто не приходил к чаю, сами дамы ни к кому не ходили на чай. Другие весенние постояльцы были куда деятельнее. Все куда-то ходили, чем-то занимались, нанимали лодку, устраивались экскурсии, пролетка Беппо не стояла без дела, приезжали гости из Медзаго и оставались на целый день, дом звенел от разговоров, иногда даже пили шампанское. Жизнь кипела, жизнь была занимательной. А это? Это что такое? Слугам даже не делали выговоров. Они были предоставлены самим себе. Они зевали от скуки.
Смущало также и полное отсутствие джентльменов. Как джентльмены могли оставаться в стороне от таких красавиц? Потому что, если не брать в расчет старую даму, три молодых представляли собою именно то, чего всегда ищут и жаждут джентльмены.
А еще слуг вводило в недоумение явное желание дам проводить как можно больше времени по отдельности, каждая сама по себе. В результате в доме царила мертвая тишина, нарушаемая лишь во время трапез. Здесь было пусто и тихо, как зимой, никаких признаков жизни. Пожилая дама сидела одна в своей комнате; темноглазая бесцельно бродила среди скал, где ее иногда встречал, занимаясь своими обязанностями, Доменико; самая красивая, светловолосая, лежала в своем кресле в верхнем саду, и тоже в одиночестве; а та светловолосая, которая менее первой, но все равно красивая, в одиночку часами пропадала в горах, и каждое утро солнце вставало, медленно проплывало над домом, вечером опускалось в море, и ничего не происходило.
Слуги зевали.
Но все четверо – и та, которая сидела (миссис Фишер), и та, которая лежала (леди Каролина), и та, которая бродила (миссис Арбатнот), и та, которая скрывалась в горах (миссис Уилкинс) – пребывали в спячке только телами. Их умы активно работали. Они были необыкновенно заняты даже по ночам, и сны – ясные, легкие, быстрые – отличались от тяжелых снов, к которым дамы привыкли дома. Было что-то такое в атмосфере Сан-Сальваторе, что заставляло их разум, в отличие от разума местных, быть все время в действии. Местные, какая быкрасота их ни окружала, какой бы роскошной ни была смена времен года, сохраняли иммунитет к любым мыслям, отличающимися от привычных. Они всю жизнь, год за годом, были свидетелями потрясающего спектакля, который апрель устраивал в этих садах, и уже ничего не замечали. Они были так же слепы к этому зрелищу, так же не осознавали его, как сладко спавший на солнышке пес Доменико.
Но приезжие не могли быть слепы – слишком захватывающим было представление, особенно после сырого и мрачного лондонского марта. Какой невероятный контраст – вдруг перенестись сюда, где воздух так прозрачен, что его не хочется выдыхать, а свет такой золотой, что даже самые обычные вещи преображаются; перенестись в это ласковое тепло, в эти окутывающие ароматы, в декорации старинного замка на фоне далеких гор Перуджи. Даже леди Каролина, всю свою жизнь окруженная красотой, везде побывавшая и все повидавшая, ощущала нечто для себя необычное. В этом году весна была особенно чудесной, а апрель в Сан-Сальваторе из всех месяцев в году был лучшим, если, конечно, везло с погодой. Май опалял и иссушивал, март был беспокойным – даже при ясном солнце могло быть холодно, но апрель – апрель был мягок, словно божье благословение, он был так прекрасен, что невозможно было не ощущать волнения и трепета.
Как мы уже заметили, миссис Уилкинс отреагировала на апрель мгновенно. Она, если можно так выразиться, сбросила все одежды, издала восторженный крик и, не колеблясь, с головой нырнула в его великолепие.
Миссис Арбатнот также испытывала трепет и волнение, но другого рода. Это были странные ощущения – позже мы их опишем.
Миссис Фишер в силу возраста обладала более плотной оболочкой, а потому была устойчивее, но и у нее возникли странные ощущения, которые также будут описаны в свое время.
Леди Каролина, достаточно хорошо знакомая с прекрасными домами и погодными условиями, чтобы не впадать в изумление, однако же отреагировала на здешний климат почти столь же быстро, как миссис Уилкинс. Это место повлияло на нее почти мгновенно, и одно из последствий этого влияния она прекрасно понимала: уже с самого первого вечера она ощутила потребность в размышлениях, это место пробудило в ней что-то любопытное вроде сознательности. И то, на чем настаивала эта сознательность, то, на что призывала обратить внимание, испугало леди Каролину: ей не нравились приходящие на ум слова, но избавиться от них не было возможности – слова о том, что ее жизнь не что иное, как мишура.
Она должна была обдумать это.
Наутро после их первого совместного ужина она проснулась с сожалением о том, что накануне была столь разговорчива с миссис Уилкинс. Она не понимала, что ее на это толкнуло. Конечно же, теперь миссис Уилкинс захочет ее присвоить, захочет стать неразлучной, и мысль о том, что предстоящие четыре недели будут омрачены подобными попытками, испортила ей настроение. Нет никаких сомнений, что полная энтузиазма миссис Уилкинс устроит на нее засаду в верхнем саду и, стоит ей выйти, примется приветствовать ее с утренней живостью. Боже, как же она ненавидела эти радостные утренние приветствия, да, честно говоря, вообще всякие приветствия. Ей определенно не следовало накануне поощрять миссис Уилкинс. Это была фатальная ошибка. Конечно, просто так сидеть и вообще не отвечать миссис Уилкинс было бы нехорошо, но активно поддерживать разговор – это настоящее самоубийство. Что, ради всего святого, заставило ее так поступить? И вот теперь придется тратить драгоценное время, драгоценное, чудесное время не на раздумья и не на то, чтобы разобраться с собой, а на то, чтобы отделаться от миссис Уилкинс.
Одевшись, она с огромными предосторожностями, на цыпочках, стараясь, чтобы под ней не зашуршал ни один камешек, прокралась в свой уголок. Но садик был пуст. Ни от кого отделываться не потребовалось. Она была полностью предоставлена самой себе – не было видно ни миссис Уилкинс, ни кого-либо еще, за исключением Доменико, давно занятого своими делами – он снова поливал цветы, и снова в основном те, что поближе к ней. И когда после долгих периодов обдумывания мыслей, которые ускользали, едва приходя в голову, и она, устав от погони за ними, засыпала, а затем вновь возвращалась к размышлениям, она ощутила голод, то посмотрела на часики и увидела, что уже три часа дня, а никто даже не побеспокоился позвать ее на ланч. Вот и получается, не могла не отметить Скрэп, что если от кого и отделались, так это от нее самой.
