Роуз минутку помолчала, а потом спросила:
– И ты полагаешь, что это место так же подействует и на мистера Уилкинса?
Лотти рассмеялась.
– Не знаю! Но даже если не подействует, то здесь столько любви, что в ней могут утонуть пятьдесят мистеров Уилкинсов, как ты его называешь. Главное – чтобы кругом была любовь, море любви. Дома мне казалось, что важно: кто любит, сколько любит. Я, словно какая-то скупердяйка, все подсчитывала, все взвешивала. Была чудовищно одержима справедливостью. Как будто справедливость хоть чем-то отличается от мщения. Только в любви есть смысл. Дома я не любила Меллерша, если только он не любил меня в ответ, сколько он любит – столько я люблю, а если он не любит, то и я тоже, чтобы по справедливости. Ты представляешь? И в доме было так все скупо, так душно…
Роуз не знала, как на это отреагировать, она пребывала в растерянности. Среди прочих странных эффектов, которые Сан-Сальваторе произвел на Лотти, был еще один: ее стремительно меняющаяся подруга вдруг начала употреблять грубые словечки. «Стерва», «скупердяйка» – в Хампстеде такого от нее было не услышать. И вообще для Хампстеда это было чересчур. То есть и в словах Лотти вырвалась на свободу.
О, как бы ей хотелось, как бы ей хотелось, чтобы она сама могла написать мужу «Приезжай». Союз Уилкинсов, каким бы чванливым ни был Меллерш, а он казался Роуз чванливым и напыщенным, был более естественным и здоровым, чем ее брак. Лотти могла написать Меллершу и получить ответ. Она написать Фредерику не могла, потому что слишком хорошо знала: он бы не ответил. Ну, или мог бы ответить – торопливо, небрежно, самим почерком демонстрируя, как для него это неинтересно, но при этом с обязательной формальной благодарностью за письмо. А это еще хуже, чем не получить никакого ответа, потому что сам почерк и написанное им на конверте ее имя ранили ее сердце. Слишком уж напоминало это ей письма их первых совместных дней, письма, в которых он сетовал на разлуку, письма, полные любви и тоски. И увидеть так похожий на прежние конверт, открыть его и прочесть:
«Дорогая Роуз, спасибо за письмо. Рад, что ты хорошо проводишь время. Не торопись обратно. Сообщи, если тебе нужны еще деньги. Здесь все в порядке, твой Фредерик».
Нет, это было бы невыносимо.
– Вряд ли я сейчас пойду с тобой в деревню, – сказала она, поднимая на Лотти вдруг затуманившиеся глаза. – Посижу здесь, подумаю.
– Хорошо, – сказала Лотти и побежала вниз по дорожке. – Но не стоит слишком долго задумываться, – бросила она через плечо. – Поскорей напиши и пригласи его.
– Пригласить кого? – спросила пораженная Роуз.
– Твоего мужа.
Глава 12
К вечерней трапезе вышла Скрэп, и они впервые собрались за столом все вчетвером.
Она появилась минута в минуту, задрапированная в одно из нарядных вечерних платьев, которые иногда описывают как сногсшибательные. Это определенно было сногсшибательным. По крайней мере, оно сшибло миссис Уилкинс, которая не могла оторвать взгляда от сидевшей напротив обворожительной фигуры. Наряд был желтовато-розоватым, цвета морской раковины, и льнул к Скрэп так, словно тоже ее обожал.
– Какое изумительное платье! – с восторгом воскликнула миссис Уилкинс.
– Какое? Вот это старье? – осведомилась Скрэп, глянув сверху вниз на свое платье, как будто стараясь вспомнить, что именно она надела. – Ему уже сто лет, – и она сосредоточилась на своем супе.
– Должно быть, в нем прохладно, – сказала, поджав губы, миссис Фишер, поскольку платье демонстрировало слишком много Скрэп – например, руки от плеча до кончиков пальцев, да и в тех местах, где оно прикрывало ее тело, Скрэп все равно сквозь него проглядывала.
– Кому, мне? – переспросила Скрэп, на мгновенье оторвавшись от супа. – О, нет.
– Только не простудитесь, – сказала миссис Арбатнот, чувствуя, что такую красоту требуется любой ценой сохранить невредимой. – Здесь, когда заходит солнце, сразу же становится намного прохладнее.
– Мне вполне тепло, – ответила Скрэп, продолжая усердно поедать суп.
– Такое впечатление, что у вас ничего под ним не надето, – сказала миссис Фишер.
– Так и есть. Скажем так, почти ничего, – сказала Скрэп, доедая суп.
– Как неблагоразумно, – сказала миссис Фишер. – И в высшей степени неприлично.
И тут Скрэп пристально на нее посмотрела.
Миссис Фишер шла к ужину в дружеском расположении к леди Каролине. Та хотя бы не вторгалась в ее комнату, не сидела за ее столом и не писала ее ручкой. Миссис Фишер полагала, что Скрэп умеет себя вести. Но, как оказалось, и она не умеет, потому что разве допустимо вот так одеваться – то есть раздеваться – к столу? Такое поведение не только непристойно, но и крайне неразумно, поскольку эта неделикатная особа наверняка подхватит простуду и всех заразит. Миссис Фишер категорически возражала против чьих-либо простуд. Они всегда были результатом безрассудства, а потом эти люди передавали простуду ей, которая ничем этого не заслужила.
«Куриные мозги, – думала миссис Фишер, строго глядя на леди Каролину. – В голове ничего, кроме тщеславия».
– Но здесь нет мужчин, – сказала миссис Уилкинс, – следовательно, как это может быть неприличным? Вы замечали, – обратилась она к миссис Фишер, которая изо всех сил делала вид, что не слышит, – как трудно быть неприличной в отсутствие мужчин?
Миссис Фишер не ответила и даже не взглянула на нее, зато взглянула Скрэп, которая изобразила ртом то, что у других было бы сочтено усмешкой, а у нее, даже из-за вазы с настурциями, выглядело как самая прелестная из мимолетных улыбок.
А у нее очень живое лицо, у этой, подумала Скрэп, с зарождающимся интересом глядя на миссис Уилкинс. На нем, словно на пшеничном поле, постоянно играли свет и тени. Скрэп заметила, что и она, и темненькая переоделись, обе надели какие-то шелковые блузы. Да, одеть их соответствующим образом будет непросто. Естественно, они выглядели чудовищно в этих своих блузах. Как одета миссис Фишер, не имеет значения – у той выбор небольшой; то, что она носила, было по сути единственным возможным вариантом – ну, может, следовало бы еще добавить королевскую мантию да накидку из горностая… Но эти две были еще молоды и вполне привлекательны. У них определенно были интересные лица. Как изменилась бы их жизнь, если б они вместо того, чтоб себя приглушать, постарались бы приукраситься. Тут Скрэп опять почувствовала усталость, и мысли ее, пока она с отсутствующим видом грызла тост, приняли другое направление. Какой во всем этом смысл? Едва прихорошишься, как тут же набежит куча народа, и кто-нибудь обязательно захочет тебя схватить и присвоить.
– У меня был поистине замечательный день, – начала миссис Уилкинс, ее глаза сияли.
Скрэп свои глаза опустила. «Ну вот, – подумала она, – сейчас начнутся излияния».
«Как будто кому-то интересно, как у нее прошел день», – подумала миссис Фишер, также опуская взор.
