Голос у миссис Фишер был низкий, почти мужской, в ней вообще проскакивали те странные мужские черты, что порой появляются в женщине на склоне лет.
Скрэп притворилась было спящей, и у нее получилось бы, если бы ее сигарета лежала на земле, а не была зажата в пальцах.
Она совершенно об этом забыла. А миссис Фишер не упустила из внимания и, пройдя на площадку, уселась на встроенное в стену узкое каменное сиденье. Немного она может здесь посидеть, но только недолго, пока холод камня не проберется под одежду.
Она разглядывала распростертую перед ней фигуру. Несомненно, красивое создание, из тех, кто пользовался бы успехом в Фаррингфорде
[12]. Странно, до какой степени влияет на мужчин, даже великих, внешность. Она своими глазами наблюдала, как Теннисон повернулся спиной – буквально повернулся спиной ко всем выдающимся особам, собравшимся в его честь, – и уединился у окна с юной девицей, которую никто не знал, которая попала в этот круг случайно и чьим единственным достоинством – если это вообще можно считать достоинством, поскольку досталось оно ей независимо от ее воли – была красота. Красота! Что такое красота? Мелькнет – и нет ее. Можно сказать, минутное дело. К сожалению, пока она длится, она может творить с мужчинами что угодно. Иммунитета против красоты нет даже у женатых. У мистера Фишера тоже случались некоторые жизненные перипетии…
– Полагаю, это путешествие вас утомило, – произнесла она своим низким голосом. – Вам необходимо принять какое-то простое лекарство. Я спрошу Доменико, можно ли купить в деревне касторовое масло.
Скрэп открыла глаза и посмотрела прямо на миссис Фишер.
– Ах, – сказала миссис Фишер, – я знала, что вы не спите. Если б вы спали, сигарета упала бы на землю. Мусор, – добавила она. – Не люблю курящих женщин, но еще больше не люблю мусор.
«Ну что можно поделать с такими людьми?» – думала Скрэп, во все глаза глядя на миссис Фишер. Она старалась вложить в свой взгляд негодование, миссис Фишер же видела лишь очаровательную покорность.
– Вот и последуйте моему совету, – миссис Фишер была тронута. – Не пренебрегайте им, а то все может обернуться болезнью. Мы же в Италии, сами понимаете, следует соблюдать осторожность. Для начала вам стоит прилечь в постель.
– Я никогда не ложусь в постель среди дня, – рявкнула Скрэп, но прозвучало это так трогательно, так жалобно, что миссис Фишер невольно вспомнила, как актриса, игравшая маленького Джо в постановке «Холодного дома»
[13], произнесла: «Только бы мне полежать здесь спокойно, да не гнали бы меня никуда», и как она, миссис Фишер, совсем еще девочка, уткнулась головой в красный бархат первого ряда бельэтажа и разрыдалась в голос.
Это было какое-то чудо, голос Скрэп. За десять лет, прошедших с ее первого выхода в свет, он подарил ей все триумфы, какие могли бы принести ум и остроумие, ибо что бы она ни сказала – все казалось значительным и запоминающимся. С такими голосовыми данными ей следовало быть певицей, но Скрэп оказалась не способной ни к одному виду музыкального искусства, кроме как к музыке речи, и какой прелестью, какими чарами эта речь обладала! Лицо ее было таким живым, краски его – такими выразительными, что ни один мужчина, завидев это лицо, не мог остаться равнодушным, в его глазах мгновенно вспыхивал огонек сильнейшего интереса, но когда он слышал этот голос, огонек разрастался в ровное негаснущее пламя. Такое происходило со всеми мужчинами, образованными и необразованными, старыми, молодыми, завидными и незавидными, представителями ее круга и кондукторами автобусов, генералами и рядовыми (во время войны ей приходилось особенно нелегко), епископами и алтарными служками (на ее конфирмации случилось несколько удивительных происшествий), здравомыслящими и неблагоразумными, богатыми и без гроша за душой, блестящего ума и дураками – не было совершенно никакой разницы, кем и какими они были, или как давно и надежно были женаты: когда они видели ее, в их глазах вспыхивал огонек, а когда слышали, он превращался в неугасимое пламя.
Скрэп эта история до смерти надоела. Это приносило одни только неприятности. Поначалу-то ей нравилось. Это ее волновало, она чувствовала себя победительницей. Только подумать: что ни сделай, что ни скажи – все принимается на ура, всему рукоплещут, ко всему прислушиваются, где бы ни появилась – везде восхищаются, а вернешься домой – и там встречают с нескрываемым гордым обожанием… Нет, это чрезвычайно приятно. И легко. Такое достижение не требует ни подготовки, ни трудов, ни учебы. Нет никакой нужды напрягаться. Все, что ей требовалось – просто являться и время от времени что-нибудь произносить.
Но постепенно начали сгущаться тучи. И ей пришлось напрягаться, пришлось прилагать усилия, потому что, как она с удивлением и негодованием обнаружила, ей пришлось защищать себя. Этот взгляд, этот жадный взгляд означал, что ее пытаются присвоить. Некоторые были более робкими и смирными, особенно молодые, но все они так или иначе намеревались ее присвоить и утащить, и она, которая вступила в мир так беспечно, с высоко поднятой головой, с безоговорочной верой в каждого, чьи виски были украшены сединой, сначала научилась никому не доверять, затем перестала кого бы то ни было любить, вскорости начала избегать всех, а теперь была полна злобы и негодования. Порой ей казалось, что она уже не принадлежит самой себе, что она всего лишь вещь, заветный приз. Эти мужчины… Вокруг нее возникали какие-то ссоры и сцены, она стала объектом непонятной вражды. Эти женщины… А когда началась война и она, как все остальные, так или иначе оказалась в нее втянутой, это ее совсем добило. Эти генералы…
Война доконала Скрэп. Война забрала единственного мужчину, рядом с которым она чувствовала себя в безопасности, за которого могла бы выйти замуж, и это окончательно отвратило ее от любви. Она ожесточилась. В бессильной злобе она билась в этой сладкой жизни, как оса, застрявшая в лужице меда. И так же тщетно пыталась вырваться. Ей не доставляла никакой радости победа над другими женщинами, ей не нужны были их утомительные мужчины. Кому нужны эти мужчины, что с ними делать? Ни один не мог говорить с ней ни о чем, кроме всяких любовных штучек, и какими изнуряюще глупыми были эти разговоры. Как если бы здоровому человеку с нормальным аппетитом не давали есть ничего, кроме сахара. Любовь, любовь… само это слово вызывало в ней желание кого-нибудь ударить. «С какой стати я должна вас любить? И почему я?» – изумленно спрашивала она тех, кто пытался – а кто-нибудь все время пытался – сделать ей предложение. И ни разу не получила нормального ответа, а только какое-то блеянье.
Глубокий цинизм поглотил бедную Скрэп. Изнутри она вся словно заиндевела от разочарования, но снаружи оставалась все такой же нежной и восхитительной и продолжала украшать собою мир. Что сулило ей будущее? Она не могла себе его представить, она не была к нему готова. Она ни на что не годилась – она растратила все свое время на то, чтобы быть прекрасной. Когда-нибудь она перестанет быть красавицей, и что тогда? Скрэп не представляла, она боялась даже думать об этом. Да, она устала от всеобщего внимания, но по крайней мере это состояние – быть в центре внимания – ей было привычно, ничего другого она никогда не знала, но перестать быть центром внимания, выцвести, потускнеть, стать незаметной – наверное, это будет очень болезненно. И, однажды начавшись, это будет тянуться годы и годы. Только представить, что большая часть твоей жизни пройдет совсем не так, как надо. Только представить, что старой будешь в два или три раза дольше, чем была молодой. Господи, какая глупость. Все глупо. На свете не было ничего, чем ей хотелось бы заняться. Зато существовали тысячи вещей, которые ей делать не хотелось. Сбежать в тишину, стать невидимкой, если б еще впасть в бессознательное состояние – вот и все, что ей сейчас было необходимо, но и здесь, даже здесь ей не давали ни минуты покоя, и эта нелепая женщина, заявляющая – только потому, что хочет проявить власть и заставить ее лечь в постель и – бред какой-то! – пить касторку, – что она заболела.
