Конечно, такого сделать он не мог, увы, но мог говорить за работой, и говорил – пространно, выплескивая на нее массу информации, сопровождая сказанное жестами столь оживленными, что ему пришлось отставить лейку, что отложило завершение полива.
Леди Каролина терпела какое-то время, но потом терпение ее кончилось, и, поскольку он не уходил, а она не могла приказать ему уйти, ведь он выполнял свою работу, снова уходить пришлось ей.
Она поднялась с парапета и направилась на другой конец сада, где под деревянным навесом стояли удобные низкие плетеные кресла. Ей только-то хотелось повернуть кресло спиной к Доменико и лицом к Генуе. Такое скромное желание! Можно предположить, что ей будет дозволено беспрепятственно его осуществить. Но он, наблюдавший за каждым ее движением, увидел, что она направилась к креслам, забежал вперед, схватил одно и спросил, куда его поставить.
Позволено ли ей будет хоть когда-нибудь не дожидаться обслуживания, не быть устраиваемой со всеми удобствами? Ее так и будут спрашивать, куда поставить это или то, и вынуждать благодарить? Достаточно с нее Доменико, который мгновенно пришел к выводу, что ей напекло голову, и примчался с зонтиком от солнца, подушкой и скамеечкой для ног, и был ловок, и был любезен, ну просто прирожденный джентльмен.
Она сдалась и прикрыла глаза. Она не могла быть нелюбезной с Доменико. Не могла встать и уйти в дом, как поступила бы в ином случае. Доменико был сообразителен и очень компетентен. Она сразу поняла, что на самом деле домом управляет он, он решал и делал здесь все. У него были восхитительные манеры, несомненно, очаровательный персонаж. Если б только она не жаждала так одиночества! Если б только ее могли оставить в полном покое на весь этот месяц, она бы как-нибудь после этого справилась с собой.
Она закрыла глаза, надеясь, что он решит, будто она хочет поспать, и уйдет.
От этого романтическая итальянская душа Доменико совсем растаяла, потому что ей невероятно шло сидеть с закрытыми глазами. Он стоял тихо-тихо, зачарованный, и она, подумав, что он-таки удалился, снова открыла глаза.
Но нет; он стоял и глазел на нее. Даже он. Положительно невозможно добиться того, чтобы на тебя не глазели.
– У меня болит голова, – сказала она, снова смежив веки.
– Это из-за солнца, – пояснил Доменико. – Вы сидели без шляпы.
– Я бы хотела поспать.
– Si, синьорина, – сказал он с сочувствием и тихо удалился.
Она открыла глаза и вздохнула с облегчением. Тихий звук закрывшихся дверей подсказал ей, что он не только ушел, но и прикрыл двери в сад, чтобы ее никто не тревожил. Может, теперь она побудет в одиночестве до самого ланча.
Ей хотелось подумать, что было весьма странно – никто в мире не удивился бы ее желанию больше, чем она сама. Раньше ей никогда не хотелось подумать. Она либо хотела сделать, либо уже сделала в тот или иной период жизни практически все что угодно – если только это не доставляло большого неудобства, но никогда прежде она не хотела подумать. Она отправилась в Сан-Сальваторе с единственным желанием – четыре недели пролежать в коматозном состоянии под солнцем, вдали от родителей и друзей, погрузившись в беспамятство и выныривая из него только ради еды, но стоило ей пробыть здесь всего несколько часов, как ее охватило это непонятное новое желание.
Накануне вечером все небо было усыпано удивительными звездами, и, оставив миссис Фишер наедине с ее орехами и вином, она после ужина вышла в садик, туда, где лилии шелестели призрачными головами, и, глядя на ночной залив, вдруг подумала, что вся ее жизнь – это много шума из ничего.
Леди Каролина была невероятно удивлена. Она знала, что звезды и темнота рождают у других необычные эмоции, она даже наблюдала у других проявления этих эмоций, но никогда сама ничего подобного не ощущала. Много шума из ничего. Все ли с ней в порядке? – усомнилась она. Она давно уже осознавала, что в ее жизни много шума, но полагала, что этот непрестанный гул имеет довольно много причин и смысла, так много, и так ей этот шум надоел, что она с радостью бы временно, а то и навсегда оглохла. Но что, если это действительно шум из ничего?
Раньше у нее подобных вопросов не возникало. Она вдруг почувствовала себя одинокой. Ей хотелось быть одной, но не одинокой. Это совсем разные вещи. Одиночество – это то, отчего где-то там, внутри, становится ужасно больно. Это то, чего она боялась больше всего. То, что заставляет бегать с вечеринки на вечеринку, но в последнее время ей пару раз показалось, что и вечеринки больше не служат надежной защитой. Что, если одиночество связано не с обстоятельствами, а с тем, как к ним относишься? Наверное, лучше пойти прилечь. Что-то она себя не очень хорошо чувствует.
Она отправилась в постель, но наутро, когда она, сбежав от мухи и позавтракав, вернулась в сад, ее снова посетило то же чувство, и это при свете дня! К ней снова вернулось это весьма отвратительное подозрение, будто ее жизнь до сей поры была не только шумной, но еще и пустой. Что ж, если так и если ее первые двадцать восемь лет – лучшие двадцать восемь лет – прошли в бессмысленном шуме, то ей стоит остановиться и оглядеться, взять паузу, как говорят в этих скучных романах, поразмыслить. Ей ведь предстоит не так уж много периодов по двадцать восемь лет. Еще один– и она превратится в миссис Фишер. А уж если два… Она закатила глаза.
Если бы мать узнала об этих ее мыслях, она бы страшно разволновалась. Мать в ней души не чаяла. И отец тоже бы забеспокоился, потому что он тоже в ней души не чаял. В ней все души не чаяли. И когда она, мелодично упорствуя, настояла на том, чтобы на целый месяц похоронить себя в Италии в обществе каких-то странных особ, с которыми она познакомилась по объявлению – и отказалась брать с собой даже горничную! – единственное объяснение, которое смогли придумать ее друзья, состояло в том, что у бедняжки Скрэп – таково было ее дружеское прозвище – от переутомления слегка сдали нервы.
Мать была очень расстроена ее отъездом. Все это казалось таким странным, как будто дочь разочаровалась в жизни. И она поддержала мысль о грани нервного срыва. Если б она могла сейчас видеть свою Скрэп, чей облик так ласкал ее взгляд, которую она обожала так, как ни одна мать на свете не обожала свое дитя; предмет ее безмерной гордости, источник самых смелых ее надежд… Если б она видела ее, сидящую здесь, глядящую в пустынное полуденное Средиземное море и размышляющую о трех двадцативосьмилетних сроках, она бы впала в отчаяние. Уехать одной плохо, но размышлять еще хуже. Ничего путного из раздумий красивой молодой женщины выйти не может. Только сложности в безмерном количестве, и никакой пользы. Размышления непременно подталкивают красавиц к нерешительности, к сомнениям, ко всевозможным несчастьям. Хорошо, что она не видела свою Скрэп, погруженную в тяжелые раздумья. И о чем же? Обо всем таком, о чем раньше по меньшей мере сорока лет никто и не задумывается.
Глава 9
Та из двух гостиных, которую миссис Фишер выбрала для себя, была комнатой с шармом и характером. Она с удовлетворением снова оглядела ее после завтрака и порадовалась, что комната принадлежит ей. Выложенный плиткой пол, светло-медовые стены, инкрустированная мебель янтарных оттенков, толстые книги, по преимуществу в обложках цвета слоновой кости или лимона. Большое окно смотрело на море в сторону Генуи, застекленная дверь вела к крепостной стене, прогуливаясь по которой можно было дойти до притягательно старомодной смотровой башенки, где тоже сделали комнату с креслами и письменным столиком, а сама стена возле башенки заканчивалась мраморной скамьей, с которой открывался вид на западную бухту и на то место, откуда начинался залив Специи. Если посмотреть на юг, то там виднелась другая гора, выше, чем Сан-Сальваторе, последняя на этом крохотном полуострове, и на самом ее верху – очертания башен заброшенного замка помельче Сан-Сальваторе. Когда солнце садилось и все вокруг скрывала тень, последние лучи цеплялись за верхушки этих башен. Что ни говори, устроилась она с комфортом; а в каких-то каменных прямоугольниках по всей стене – миссис Фишер пока не разобралась, что это такое, возможно, какие-то саркофаги – в изобилии росли цветы.
