– Я и не предполагала, что вы такая красавица.
Леди Каролина во все глаза уставилась на миссис Уилкинс. Обычно ей не говорили об этом так скоро и так прямо. И как бы она ни привыкла к таким заявлениям – а не привыкнуть за полные двадцать восемь лет было невозможно – она все же поразилась такой откровенности, особенно из женских уст.
– Вы очень добры, – сказала она.
– Да, вы прелестны, – сказала миссис Уилкинс. – Совершенно, совершенно прелестны.
– Надеюсь, вы извлекаете из этого максимальную пользу, – любезно сказала миссис Арбатнот.
Теперь леди Каролина уставилась на миссис Арбатнот.
– О да, – ответила она. – Сколько себя помню, я извлекаю из этого максимальную пользу.
– Потому что, – миссис Арбатнот с улыбкой подняла вверх указующий перст, – это не может длиться вечно.
И тут леди Каролина начала опасаться, что эти две дамы окажутся оригиналками. Если так, то она умрет от скуки. Никто не утомлял ее больше, чем люди, старавшиеся прослыть оригинальными; они хватали тебя за пуговицу и удерживали, пока не испытаешь на себе всю их оригинальность. И эта, которая ею восхищается – невыносимо, если она повсюду будет таскаться за нею хвостиком и смотреть с обожанием. От этого отдыха ей нужно было лишь одно – полное бегство от всего, что она уже знала и видела, она хотела, чтобы этот отдых был полным контрастом со всем остальным. Когда тобой беспрерывно восхищаются, когда за тобой ходят по пятам – это уже не контраст, а повтор; а что касается чудачек, то быть запертой с двумя такими на вершине крутой горы в средневековом замке, специально построенном так, чтобы к нему было трудно добраться и из которого было бы трудно выбраться, – это, на ее взгляд, вряд ли может способствовать спокойному отдыху. Наверное, ей стоит быть несколько менее приветливой. В тот день в клубе они выглядели такими скромными созданиями, особенно темненькая – она не помнила их имен – что ей показалось, будто быть дружелюбной вполне безопасно. А здесь они выползли из своих раковин, прямо вот так, сразу. Здесь у них не наблюдалось никаких признаков застенчивости. И если они так мгновенно, при первом же контакте, отбросили свои раковины, то наверняка скоро начнут на нее давить, и тогда прощай мечта о тридцати мирных, тихих днях, о ничем и никем не потревоженном лежании на солнышке, о приглаживании перышек, о том, чтобы никто с ней не разговаривал, никто ее не ждал, никто не хватал за руки и монополизировал, об отдыхе, во время которого она излечилась бы от усталости, глубокой и меланхоличной усталости от жизни в избытке.
Помимо всего была еще миссис Фишер. С этой тоже придется быть настороже. Леди Каролина отправилась в путь на два дня раньше условленного по двум причинам: во-первых, потому что хотела приехать первой и выбрать комнату или комнаты себе по вкусу, а во-вторых, она рассудила, что в ином случае ей придется путешествовать вместе с миссис Фишер. А она не хотела путешествовать с миссис Фишер. И не хотела приезжать одновременно с миссис Фишер. Она не видела ни одной причины, по которой ей вообще надо было иметь дело с миссис Фишер.
Но, к сожалению, миссис Фишер тоже преисполнилась желания прибыть в Сан-Сальваторе первой и выбрать комнату или комнаты себе по вкусу, так что они с леди Каролиной в результате путешествовали вместе. Они заподозрили это еще в Кале, испугались этого в Париже, в Модене уже все поняли, а в Медзаго скрыли, что все поняли, отправившись в Кастаньето в двух разных пролетках, и всю дорогу ехали друг за другом. Но когда дорога оборвалась возле церкви и ступеней, избежать неизбежного уже было невозможно, так что на последнем и самом трудном участке путешествия им пришлось объединиться.
Из-за трости миссис Фишер леди Каролине пришлось взять все на себя. Намерения у миссис Фишер, как та объявила, еще не покинув пролетки, были самыми энергичными, но трость мешала их воплощению. Оба возницы сообщили леди Каролине, что мальчиков уже отправили с багажом в замок и что ей придется поискать еще кого-то в помощь, пока миссис Фишер со своей тростью будет ждать в пролетке. Миссис Фишер говорила по-итальянски, но только, как она пояснила, на языке Данте, которого ей, когда она была еще девочкой, читал вслух Мэтью Арнольд, и она полагала, что мальчики-носильщики вряд ли способны по достоинству оценить этот язык. Поэтому леди Каролине, которая очень хорошо говорила на обыкновенном итальянском, совершенно очевидно пришлось самой все улаживать.
– Я отдаю себя в ваши руки, – объявила миссис Фишер, несокрушимо восседавшая в пролетке. – Можете считать меня простой старой женщиной с палочкой.
И далее – вниз по ступенькам, по брусчатке пьяццы, вдоль причала, по зигзагообразной дорожке – леди Каролина была вынуждена идти медленно рядом с миссис Фишер, словно с собственной бабушкой.
– Это все из-за трости, – время от времени благодушно замечала миссис Фишер.
На поворотах дорожки стояли скамьи для отдыха, и леди Каролине, которая уже давно взбежала бы на вершину, пришлось из соображений гуманности присаживаться с миссис Фишер – из-за трости. Миссис Фишер поведала ей, как однажды прогуливалась по такой вот зигзагообразной дорожке с Теннисоном.
– У него чудесный удар, не так ли? – рассеянно произнесла леди Каролина.
– Я говорю о настоящем Теннисоне
[8], – сказала миссис Фишер, повернувшись к леди Каролине и глядя на нее поверх очков.
– Неужели? – сказала леди Каролина.
– Да, та дорожка тоже шла зигзагами, – строго продолжала миссис Фишер, – просто удивительно, как похожа на эту. Конечно, никаких эвкалиптов не было, но удивительно похожа. И на одном из поворотов он обернулся и сказал мне – я по сей день вижу, как он поворачивается и говорит мне…
Да, миссис Фишер тоже придется сдерживать. Как и этих двух в окне. И лучше начать сразу. Она уже пожалела, что слезла со стены. Ей следовало просто помахать им рукой и ждать, пока они сами спустятся к ней в сад.
Так что она проигнорировала слова миссис Арбатнот и предупреждающе поднятый палец и сказала с подчеркнутой холодностью – по крайней мере, она старалась, чтобы в голосе была заметна холодность, – что, наверное, им стоит пройти на завтрак, так как она уже позавтракала, но ее злой рок состоял в том, что сколько бы холода она в голос ни подпускала, он все равно звучал тепло и приветливо. Это потому, что голос у нее был располагающий и приятный, а все из-за строения гортани и неба, что совершенно не соответствовало ее истинным чувствам. Из-за этого никто никогда не понимал, что его осаживают. Это было ужасно утомительно. А когда она пыталась смотреть холодно, то ледяной взгляд тоже не получался, потому что ее глазам, самим по себе прелестным, добавляли прелести очень длинные, мягкие и темные ресницы. Из таких глаз холод исходить просто не мог, он терялся в ресницах, и персона, на которую так смотрели, считала, что ее одаривают лестным и исключительным вниманием. Если же она и сердилась – а кто, скажите, в таком вот мире способен никогда не сердиться? – то выглядела настолько трогательной, что все окружающие бросались ее успокаивать, по возможности поцелуями. И это было более чем утомительно, это просто бесило. Природа решила, что она должна и выглядеть, и говорить, как ангел. И каждый раз, когда она пыталась проявить строптивость или нагрубить, ее понимали превратно.
