Я отправилась в новый Зимний дворец, где Синод и Сенат были в сборе. Тут наскоро составили манифест и присягу. Оттуда я спустилась и обошла пешком войска, которых было более 14 000 человек гвардии и полевых полков. Едва увидали меня, как поднялись радостные крики, которые повторялись бесчисленной толпой.
Я отправилась в старый Зимний дворец, чтобы принять необходимые меры и закончить дело. Там мы совещались и решили отправиться, со мною во главе, в Петергоф, где Петр III должен был обедать. По всем большим дорогам были расставлены пикеты, и время от времени к нам приводили лазутчиков.
Я послала адмирала Талызина в Кронштадт. Прибыл канцлер Воронцов, посланный для того, чтобы упрекнуть меня за мой отъезд; его повели в церковь для принесения присяги. Приезжают князь Трубецкой и граф Шувалов, также из Петергофа, чтобы удержать верность войск и убить меня; их повели приносить присягу безо всякого сопротивления.
Разослав всех наших курьеров и взяв все меры предосторожности с нашей стороны, около 10 часов вечера я оделась в гвардейский мундир и приказала объявить меня полковником — это вызвало неописуемые крики радости. Я села верхом; мы оставили лишь немного человек от каждого полка для охраны моего сына, оставшегося в городе. Таким образом, я выступила во главе войск, и мы всю ночь шли в Петергоф. Когда мы подошли к небольшому монастырю на этой дороге, является вице-канцлер Голицын с очень льстивым письмом от Петра III.
Я не сказала, что, когда я выступила из города, ко мне явились три гвардейских солдата, посланные из Петергофа, распространять манифест среди народа, говоря: „Возьми, вот что дал нам Петр III, мы отдаем это тебе и радуемся, что могли присоединиться к нашим братьям“.
За первым письмом пришло второе; его доставил генерал Михаил Измайлов, который бросился к моим ногам и сказал мне: „Считаете ли вы меня за честного человека?“ Я ему сказала, что да. „Ну так, — сказал он, — приятно быть заодно с умными людьми. Император предлагает отречься. Я вам доставлю его после его совершенно добровольного отречения. Я без труда избавлю мое отечество от гражданской войны“. Я возложила на него это поручение; он отправился его исполнять. Петр III отрекся в Ораниенбауме безо всякого принуждения, окруженный 1590 голштинцами, и прибыл с Елисаветой Воронцовой, Гудовичем и Измайловым в Петергоф, где, для охраны его особы, я дала ему шесть офицеров и несколько солдат. Так как это было [уже] 29-е число, день Петра и Павла, в полдень, то нужно было пообедать. В то время как готовился обед для такой массы народу, солдаты вообразили, что Петр III был привезен князем Трубецким, фельдмаршалом, и что последний старался примирить нас друг с другом. И вот они поручают всем проходящим, и, между прочим, гетману, Орловым и нескольким другим [передать мне], что уже три часа, как они меня не видели, что они умирают со страху, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня, „устроив притворное примирение между твоим мужем и тобою, как бы не погубили тебя, а одновременно и нас, но мы его в клочья разорвем“. Вот их выражения. Я пошла к Трубецкому и сказала ему: „Прошу вас, сядьте в карету, между тем как я обойду пешком эти войска“.
Я ему сказала то, что происходило. Он уехал в город, сильно перепуганный, а меня приняли с неслыханными восклицаниями; после того я послала, под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного Императора за 25 верст от Петергофа, в местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге и пока не успели расставить лошадей для него на подставу. Но Господь Бог расположил иначе.
Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы. (Попросил он у меня, впрочем, только свою любовницу, собаку, негра и скрипку; но, боясь произвести скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили, я ему послала только три последние вещи.) Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав [перед тем] лютеранского священника.
Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа [отравы]; он имел совершенно здоровый желудок, но умер он от воспаления в кишках и апоплексического удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено…».
И. Кестнер. «Отъезд из Петергофа великой княгини Екатерины Алексеевны». 1760-е гг.
Именно эта версия — смерть от геморроидальной колики — и стала официальной.
Известны также три письма Алексея Орлова Екатерине из Ропши. В первом он пишет: «Урод наш очень занемог и охватила его нечаенная колика, и я опасен, штоб он сегоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, штоб не ожил». Во втором: «Боюсь гнева вашего величества, штоб вы чего на нас неистоваго подумать не изволили и штоб мы не были притчиною смерти злодея вашего… он сам теперь так болен, што не думаю, штоб он дожил до вечера и почти совсем уже в беспамятстве, о чем и вся команда здешняя знает и молит Бога, штоб он скорей с наших рук убрался». А в третьем кается: «Матушка, его нет на свете, но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя. Но, государыня, свершилась беда: мы были пьяны, и он тоже, он заспорил с князь Федором [Барятинским]; не успели мы рознять, а его уже не стало».
Словом каждый мог выбрать ту версию, которая ему больше нравится: смерть от болезни (по сути — от страха), или гибель в пьяной драке. Главное было доказать, что Екатерина не причастна к смерти Петра и никогда не отдавала подобных распоряжений. Но, по крайней мере, за границей никто не сомневался в том, что убийство Петра — умышленное. Ведь оставлять в живых законного императора, вероломно свергнутого с престола, непростительная глупость (тем более что его двоюродный дядя все еще сидел на шведском троне). Шевалье де Рюльер писал в своих мемуарах: «Я был свидетелем революции, низложившей с российского престола внука Петра Великого, чтобы возвести на оный чужеземку». А Дидро ответил на приглашение Екатерины в Петербург: «Я страдаю геморроем, а в вашей стране эта болезнь может привести в смерти». Впрочем, он приехал осенью 1773 года, остановился в особняке Л. Нарышкина на Исаакиевской площади (современный адрес — Исаакиевская пл., 9) и остался на целых пять месяцев. Почти ежедневно он встречался с российской императрицей. Они расстались, одинаково недовольные друг другом. Философ обвинял императрицу в лицемерии, императрица — философа в наивности и оторванном от жизни прожектерстве.
* * *
Елизавета Воронцова, о которой упоминает в своем письме Екатерина — сестра Екатерины Дашковой, ближайшей подруги императрицы, и любовница Петра. Екатерина пишет, что Воронцова очень некрасива, нечистоплотна, толста, с широким лицом и оливковой кожей, покрытой рубцами после оспин. Но с портрета Алексея Антропова на нас смотрит вполне миловидная дама, прижимающая к груди осыпанный бриллиантами портрет императора. Польстил ли модели художник, или Екатерина слишком придирчива? А впрочем, о том, что Воронцова не писаная красавица, упоминают и другие. Например, французский посланник Ж.-Л. Фавье: «Безобразие Воронцовой было невыразимо и не искупалось ни хорошим сложением, ни белизной кожи. Она была не лишена ума и при случае смогла бы воспользоваться своим положением, если бы на то представилась хоть малейшая возможность».
