Толстой снял ручные часы, я отстегнула камею на блузке. Все это вместе с бумажником было засунуто под мешок с сеном на дно телеги. Но по милости судьбы овраг миновали благополучно. Вынырнув из него, телеги наши бодро затарахтели уже по прямой дороге». И вскоре харьковская газета «Южный край» сообщала, что граф Толстой «даст свой вечер интимного чтения из не изданных еще произведений и сказок». Сам же Толстой в интервью газете говорит о большевизме как о болезни («таящейся в ее недрах со времен подавленного бунта Стеньки Разина»), но болезни необходимой – она должна убить все слабое, прогнившее, обреченное на смерть, все «нездоровое, шаткое, неоформленное» и дать место для роста всему молодому и здоровому и тогда «Россия через несколько десятилетий будет самой передовой в мире страной». Каков же путь к этому величию? «Москва должна быть занята русскими войсками. Этого требует история, логика, гордость, порыв изболевшегося сердца». Но пока путь Толстого лежит прочь – из Москвы и из этой страны с ее великим будущим.
Чужие берега
Гастроли как-то незаметно превращаются в бегство.
Толстые проводят осень и зиму в Одессе, вместе с Буниным. Федор, десятилетний сын Натальи Васильевны, вспоминает, что в городе свободно разгуливали бандиты, «по ночам были слышны крики раздеваемых прохожих». В школе мальчишки играли в военный трибунал. Время от времени писатели отправляются в поездки по Украине, выступают с чтением своих рассказов, сотрудничают с газетами. В апреле Толстой с семьей чудом покупают билеты на пароход, идущий в Константинополь. В порту начинается перестрелка. Пароход спешно отчаливает. В Одессу вступают войска большевиков.
Уже из Парижа Толстой пишет Бунину: «Что было перетерплено – не рассказать. Спали мы с детьми в сыром трюме рядом с тифозными, и по нам ползали вши. Два месяца сидели на собачьем острове в Мраморном море. Место было красивое, но денег не было. Три недели ехали мы (потом) в каюте, которая каждый день затоплялась водой из солдатской портомойни, но зато все искупилось пребыванием здесь (во Франции). Здесь так хорошо, что было бы совсем хорошо, если бы не сознание, что родные наши и друзья в это время там мучаются».
В дневнике же во время плавания он записывает: «Злоба и тупое равнодушие. Никто не сожалел о России. Никто не хотел продолжать борьбу. Некоторое даже восхищение большевиками. Определенная, открытая ненависть к умеренным социалистам, к Деникину». И его словам эхом откликаются слова Михаила Булгакова из «Белой гвардии»: «Командир, оставшийся в землянке у телефона, выстрелил себе в рот. Последними словами командира были: „Штабная сволочь. Отлично понимаю большевиков“».
Отсидев карантин в бухте Золотой Рог на Босфоре, путешественники попадают на остров Халки, где живут несколько месяцев. Десятилетнему Феде весело, как только может быть весело мальчику средиземноморским летом: он катается на ослике в тенистых лесах, где на полянах растут большие красные и желтые цветы, купается в море, ездит с матерью, братом и друзьями на соседний остров есть мороженное (потом они не могли уехать оттуда, потому что одна из девочек, путешествовавших с ними, сама не заметила, как съела свой билет, а контролер отказывался в это поверить). Алексей Николаевич изо всех сил пытается заработать денег для большой семьи. Но он не знает ни одного иностранного языка и не может найти работу. Наталья Васильевна пишет во Францию «дяде Сереже» – тому самому Сергею Аполлоновичу Скирмунду, ангелу-хранителю семьи Крандиевских: «Здесь весна, цветут глицинии, кричат ослики; турецкие шарманки с колокольчиками… Море и небо синее, а денег у нас совсем мало. Выручай, шли визу». Наконец виза пришла. Теперь Алексей Николаевич, Наталья Васильевна и дети могут ехать в Париж.
Дорόгой они видят пустынный берег, где раньше высились стены Трои, Сицилию, дымящуюся Этну, потом Везувий и Неаполь. Зуавы
[101], возвращавшиеся во Францию, едва не подняли мятеж и не захватили пароход, потому что их не желали пускать в ресторан, предназначенный лишь для пассажиров первого класса. А Наталья, неожиданно для самой себя, выиграла в покер огромную сумму денег, в несколько раз превышавшую все накопления семейства. В Марселе Толстые сразу же отправились есть буйабес
[102], о чем мечтали еще на Босфоре и для чего еще тогда отложили деньги в специальный конверт.
Жилье в Париже дорого, и семья селится в пригороде – в местечке Севр недалеко от Версаля. Алексей Николаевич начинает сотрудничать с эмигрантскими газетами. Наталья заканчивает курсы кройки и шитья и шьет платья на заказ. Толстой пишет роман «Сестры» из трилогии «Хождение по мукам». Потом переселяются в Париж, снимают меблированные комнаты. Живут бедно, но по праздникам не отказывают себе в лангустах и устрицах. В том же доме, этажом ниже, живут Бальмонты – Константин Дмитриевич с женой и дочерью Миррой. Глава семейства читает маленькому Феде свои стихи, которые вызывают у того оторопь: «Я, совершенно растерянный, не знал, что сказать, не понимал, хорошо это или плохо и вообще к чему все это?» Неподалеку живут Бунины: «Бунин относился к отчиму немного свысока, как, впрочем, и ко всем. Он был желчным и надменным. С ним было трудно: никогда не знаешь, что именно вызовет его раздражение. Но маму он любил».
И в самом деле Иван Алексеевич позже оставит очень ядовитые воспоминания о встрече с Толстым во Франции.
«В эмиграции, говоря о нем, часто называли его то пренебрежительно, Алешкой, то снисходительно и ласково, Алешей, и почти все забавлялись им: он был веселый, интересный собеседник, отличный рассказчик, прекрасный чтец своих произведений, восхитительный в своей откровенности циник; был наделен немалым и очень зорким умом, хотя любил прикидываться дураковатым и беспечным шалопаем, был ловкий рвач, но и щедрый мот, владел богатым русским языком, все русское знал и чувствовал, как очень немногие… Вел он себя в эмиграции нередко и впрямь „Алешкой“, хулиганом, был частым гостем у богатых людей, которых за глаза называл сволочью, все знали это и все-таки все прощали ему: что ж, мол, взять с Алешки!.. Постоянно играл какую-нибудь роль, говорил на множество ладов, все меняя выражение лица, то бормотал, то кричал тонким бабьим голосом, иногда, в каком-нибудь „салоне“, сюсюкал как великосветский фат, хохотал чаще всего как-то неожиданно, удивленно, выпучивая глаза, и, давясь, крякая, ел и пил много и жадно, в гостях напивался и объедался, по его собственному выражению, до безобразия». Однако он не может не признать: «…но, проснувшись на другой день, тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и садился за работу: работник был он первоклассный».
В эмигрантской среде «социальные страты» не так жестко разграничены, как на родине, а фамилия Толстого вызывает интерес, как у аристократов (граф!), так и у демократов и социалистов (не сын ли бородатого бунтаря из Ясной Поляны?). А Толстой всегда жаден до людей, ему было с ними интересно, он любил их послушать и при случае описать. И он не отказывается от приглашений – вчера обедает с генералами-монархистами, сегодня – в салоне Евгении Савинковой и ее мужа, известного террориста (правда оттуда он ушел едва ли не со скандалом), завтра в гости должен зайти Илья Эренбург, только что приехавший из России, послезавтра проносится слух, что французские власти предложили Эренбургу в 24 часа покинуть Францию.
