Какова же была жизнь этой так странно и страшно погибшей женщины? Женщины, ворвавшейся в историю Европы, а затем и России, «как беззаконная комета»… Что вдохновляло ее? К чему она стремилась? Какую роль сыграли в ее судьбе Россия и Сергей Есенин? Какую роль сыграла она в судьбе Есенина? Были ли они друг для друга просто экзотическим приключением? Не случайно ведь Наталья Крандиевская-Толстая отметила: «Отношение Дункан ко всему русскому было подозрительно восторженным. Порой казалось: пресыщенная, утомленная славой женщина не воспринимает ли и Россию, и революцию, и любовь Есенина как злой аперитив, как огненную приправу к последнему блюду на жизненном пиру?» Или со стороны обоих это была попытка заглушить внутреннюю боль? Или все же их соединяло что-то другое?
Ее история
Ни одна автобиография, ни одни мемуары не являются точной и беспристрастной фиксацией событий, увиденных или пережитых. Автор всегда – вольно или невольно – создает легенду о себе, некий образ, который он хотел бы представить потомкам. Подчеркнуть то, что ему кажется важным, забыть о том, что малозначительно или о чем стыдно рассказывать. Но сам выбор – о чем поведать, а о чем умолчать, – может многое рассказать об авторе.
Айседора Дункан родилась 27 мая 1877 в Сан-Франциско.
В автобиографии она всячески подчеркивает свое кровное родство со стихиями. Ее первым воспоминанием является пожар, но она с детства любила море: «Я родилась у моря и заметила, что все выдающиеся события моей жизни происходили поблизости от него. Мои первые мысли о движениях и танце были, безусловно, навеяны ритмом волн. Я родилась под знаком Афродиты, вышедшей из морской пены; события всегда мне благоприятствуют, когда ее звезда восходит… я считаю, что жизнь ребенка складывается различно в зависимости от того, родился ли он у моря или в горах. Море всегда манило меня к себе, тогда как в горах у меня появляется смутное чувство стеснения и желание бежать. Там я всегда испытываю ощущение, что я пленница Земли. Глядя на их вершины, я не восхищаюсь, как остальные туристы, а только стремлюсь перелететь через них и освободиться. Моя жизнь и мое искусство рождены морем».
В предисловии к своим мемуарам она не без гордости вспоминает ту задачу, которую определил ей великий итальянский поэт Габриэль д’Аннунцио: «Мне вспоминается одна замечательная прогулка с ним в Форэ. Мы остановились и замолчали. Вдруг д’Аннунцио вскричал: „О, Айседора, с одною вами можно вступать в общение с Природой. Рядом с другими женщинами Природа исчезает, вы одна становитесь частью Ее“. (Какая женщина могла бы устоять перед такой оценкой?) „Вы составляете часть зелени и неба, вы – верховная богиня Природы…“ В этом заключался гений д’Аннунцио: он убеждал каждую женщину, что она богиня того или иного мира».
И, конечно, она прирожденная танцовщица: «…едва появившись на свет, я с таким бешенством начала двигать руками и ногами, что мать воскликнула: „Видите, я была совершенно права, ребенок безумен!“ Но позже, когда меня ставили в детской распашонке на середину стола, я танцевала под всякую мелодию, которую мне играли, и служила забавой всей семье и друзьям».
Это одна правда, но есть и другая – дочь отца-банкрота, банкира, уличенного в махинациях. Дитя развода, девочка, которая вынуждена расти в нищете. Ее два старших брата и сестра еще могли помнить прежнюю жизнь в достатке, Айседоре таких воспоминаний не досталось. Было ли ей от этого легче примириться с бедностью?
Айседора считает, что бедность в детстве пошла ей только на пользу: «Я должна быть признательна матери за то, что она была бедна, когда мы были молоды. Она не была в состоянии нанимать прислуг и гувернанток, и этому обстоятельству я обязана непосредственностью в жизни, непосредственностью, которую я выражала еще ребенком и не утеряла никогда. Мать моя была музыкантша и преподавала музыку ради куска хлеба. Она целыми днями не бывала дома и часто отсутствовала по вечерам, так как давала уроки на дому у учеников. Я бывала свободна, когда покидала школу, представлявшуюся мне тюрьмой. Я могла одна бродить у моря и отдаваться собственным фантазиям. Как мне жаль детей, которых я вижу постоянно в сопровождении нянек и бонн, постоянно опекаемых и нарядно одетых. Какие возможности представляются им в жизни? Мать была слишком занята, чтобы думать об опасностях, которым могли подвергаться дети. Вот почему оба мои брата и я могли свободно отдаваться своим бродяжническим наклонностям, завлекавшим нас иногда в приключения, которые привели бы мать в сильное беспокойство, если бы она о них узнала. К счастью, она оставалась в блаженном неведении. Я говорю, к счастью для меня, так как именно этой дикой и ничем не стесняемой жизнью моего детства я обязана вдохновению танца, который создала и который был лишь выражением свободы. Я никогда не слышала постоянного „нельзя“, которое, как мне кажется, делает жизнь детей сплошным несчастьем. – И подводит итог: – Уже тогда я была танцовщицей и революционеркой».
Танцевать Айседора училась дома, никогда не получала официального образования, но рано начала выступать и зарабатывать деньги. Она рассказывала, как с юных лет стала обучать детей танцам и в десятилетнем возрасте ушла из школы, заявив, что лучше будет зарабатывать деньги для семьи.
Еще в детстве Айседора познакомилась с отцом, он пытался искупить свою вину, обеспечить семью и несколько лет они прожили в достатке, но потом отец снова разорился, и снова пришлось зарабатывать деньги и ходить по лавкам, выпрашивая еду бесплатно: «Именно меня посылали к булочнику, чтобы убедить его не прекращать отпускать в долг. Эти экскурсии мне представлялись веселыми приключениями, особенно когда мне везло, что случалось почти всегда. Домой я шла приплясывая и, неся добычу, чувствовала себя разбойником с большой дороги. Это было хорошим воспитанием, так как, научившись умасливать свирепых мясников, я приобрела навык, который мне впоследствии помогал сопротивляться свирепым антрепренерам».
А. Дункан
В 18 лет она уже выступала в ночных клубах Чикаго, затем в Нью-Йорке, и сразу нашла свой стиль – танцевала без пуант, в греческом хитоне, под классическую музыку, возмещая яркими, впечатляющими образами недостатки классической техники. В Чикаго ей и матери пришлось тяжело: «Мы были спасены от голода, но с меня было достаточно забавлять публику тем, что противоречило моим идеалам. И я это сделала в первый и последний раз. Мне кажется, что переживания этого лета были самыми тяжелыми в моей жизни, и каждый раз, когда я впоследствии появлялась в Чикаго, вид улиц вызывал во мне тошнотворное чувство голода». В Нью-Йорке ей тоже пришлось голодать и жить на 50 центов в день, выступая в труппе пантомимы. Потом Айседора ушла из труппы, танцевала на курортах, на частных вечерниках госпожи Астор, Вандербильтов, Бельмонтов, «но дамы общества оказались такими экономными, что нам еле-еле хватало на покрытие расходов по путешествию и на жизнь». После пожара в гостинице, уничтожившего бόльшую часть их имущества, Айседора с семьей уехала в Лондон на грузовом судне, на котором везли скот. Лондон восхитил пришельцев: всего за пенни можно объехать все достопримечательности, а если хозяйка выгоняла из квартиры, «арестуя» скромные пожитки за долги, можно вспомнить романы Чарльза Диккенса и переночевать в Кенсингтонском саду, пока тебя не разбудит полиция. И снова выступления в частных домах, знакомство с принцем Эдуардом, но «питание супами сделало… малокровными».
