– Но днем больше людских глаз могут заприметить меня, и тогда йегеры наверняка обо мне узнают. А сейчас моя птичка мне подсказывает, что их тут нету и я дойду домой незамеченным. Тем более что дом отца стоит немного с краю, около глины.
– И что твой отец из этой глины лепит?
– Разное, ну, посуду, тарелки. Но лучше всего делает магические бутылки для воды.
– Как это – магические?
– Потому что вода в них всегда холодная, даже в жару.
– А ты умеешь такие лепить, Йохан?
– Умею, панполяк, а как же! – В словах парня прозвучала гордость. – Но мне село другое задание предназначило, я охотником стал. А гончаром будет Петер, такой хромой немного.
В мире йегеров дети никогда не наследовали профессии родителей, в поселениях Марки обычно они даже не получали их имущество. Чем глубже на территорию балрогов, тем более суровыми были правила ненаследования. Довольно часто молодых людей просто переселяли. Но бывало и так, что балроги переносили на людей свой обычай потлача
[19], при котором человек разделял свое тело и разум среди прочих членов того же племени. Человеческие дети должны были убивать родителей и тогда получали их имущество. Таким образом избавлялись от стариков, которые были менее полезны, и при этом разбивали социальные структуры.
Еще дальше на запад, в аушвицеподобных городах Геенны, в промышленных и магических районах, окруженных кварталами бараков, семей не было вовсе. Детей отбирали у матерей через несколько месяцев после рождения, шесть лет подвергали их жестокой дрессуре в воспитательных учреждениях и направляли на работу.
Правда, это если слухи, которые доходили до Польши, были правдивыми – потому что так далеко на запад, к старым Нидерландам и Франции, не добирались даже королевские географы.
Тут, в Восточной Марке владений балрогов, на земле без промышленности и постоянной топографии, еще не установился окончательный террор. Тут сын мог знать своего отца, а ребенок, несмотря на приказы, выносил цветные камешки за порог дома.
– Панполяк, – спросил Йохан довольно рассудительно. – Если они так вот следят за нами столько лет, то почему не построили в нашем селе крепость? Почему все еще позволяют нам тут жить?
– Не знаю. – Каетану и правда стоило над этим подумать. – Причин может быть несколько. Ты можешь придумать хотя бы одну?
– Ну-у… – Парень раззявил рот от удивления, не уверенный, не подшучивает ли над ним пришелец из далекого мира – или, быть может, и правда интересуется его мнением. – Ну, не знаю, не знаю… Но, возможно, они не хотят раздражать Дракона, может… так кормят его нами… а сами не хотят его цеплять…
– Очень хорошая идея, Йохан. Я не знаю, что такое Дракон на самом деле, но он может быть недружен с балрогами. Может, они для него неопасны, просто нарушают необходимый ему покой и он не может делать то, что делает.
– А что делает?
– Этого я тоже не знаю. Но именно затем я сюда и приехал, чтобы это узнать.
– Что, панполяк? – не понял Йохан, потому что последнюю фразу Каетан проговорил по-польски.
– Ничего, Йохан. Если бы тут начались какие-то работы, если бы начали строить нечто большое, то мы, люди с востока, быстрее бы это обнаружили. Прислали бы сюда шпионов, возможно – напали бы. А так Черные сидели себе тихонько и делали свое дело. А потому это еще более интригует.
– Но вы и так заметили, – резонно заметил Йохан.
– Потому что у нас там, парень, в нашей свободной Польше, очень хорошее зрение. Ну, пакуйся и вперед. Ночь черна, как бархат.
– Как что?
– Как дыра в жопе.
– Ага, панполяк, теперь я понял, – сказал Йохан и пошел.
Ошибка. Каетан сделал ошибку, в чем должен был убедиться уже вскоре.
Глава 13
Месса перед митингом социалист-националов подошла к концу.
Это было странное собрание: примерно наполовину оно состояло из старых женщин и молодых, едва совершеннолетних парней. Издалека этого было почти не разобрать, поскольку члены обеих групп выглядели похоже. Длинные волосы, широкие белые рубахи, узкие черные джинсы. Только подойдя поближе, можно было заметить отличия. Бабки чаще носили на шеях медальоны с символом организации – профили Ленина, Гитлера и Че, над которыми парило Око Саурона. Парни чаще носили кресты на тонких ремешках, порой дополненные пацификами. Женщины, рожденные в девяностых годах прошлого века, еще до Затмения, могли помнить жизнь без магии, из рассказов родителей черпали мифологию истории. Парни пришли в мир уже после Великой Войны. Конфликт касался их лично, они видели взятых в армию старших приятелей, знали имена убитых родственников, чувствовали влияние милитаризации страны на повседневную жизнь. Но сами они не знали битв, им не приходилось убегать от врага, они жили в относительном благополучии, которое обеспечивало своим гражданам Королевство во время малой стабилизации последних двух десятилетий.
Теперь же они собрались на улице Агриколы, у полевого алтаря, а ксендз старокатоликов из не признаваемой властью папской церкви произносил последние слова мессы.
– Ступайте, жертва принята!
– Спасибо Богу! – ворчливо ответила толпа и моментально закипела. Трое парней подскочили к полевому алтарю, помогая ксендзу собрать скатерть с пьедестала, которым оказался стол для игры в пинг-понг. Не дожидаясь, пока верные закончат петь «Боже, что Польшу»
[20], один вскарабкался наверх и свистнул с пальцами во рту. Песня угасла, словно задутая свечка. Установилась тишина.
– Польша для поляков! – заорал юноша, вскидывая руку и складывая пальцы в латинское V.
– Земля для людей! – крикнула в ответ толпа, а голоса молодежи не перекрыли вопли ветеранок десятков манифестаций.
– Да здравствует епископ Сахшевский! – раздалось имя экскоммуникованного иерарха.
– Да здравствует истинная католическая вера!
– Да здравствует социализм! – снова закричал лидер.
– Да здравствует мир! – услышал он ответ и решил, что, вероятно, пора заканчивать с прославлениями и стоит переходить к говорению о том, кого он не любит.
