Верил бы ещё в Бога, было б понятно. Но у него от всей веры имелся приснопамятный лопух, который на могилке вырастет, – у кого-то из русских классиков это было, про лопух. Надо спросить Надю, у кого именно.
Если заходил вдруг разговор о Боге, Зиновьев всегда отшучивался: я, дескать, неверующий католик.
Католичество привлекательно с внешней, обрядовой стороны. Прохладный мрак соборов, монашеское пение… А ещё в последние годы Зиновьеву стал нравиться ислам – но опять же чисто внешне. В мечетях ему становилось хорошо, спокойно как-то и свободно. Никто на тебя не смотрит, каждый сам с собой и с Богом. Родное православие раздражало как раз-таки несвободой: пресловутая соборность, коллективная молитва, общая свеча – всё отдавало общежитием. А депутат с детских лет был единоличником.
В кабинет вошла Настя.
– Олег Сергеевич, я записала к вам на три молодого человека. По просьбе Юры. И он уже пришёл, на полчаса раньше, а у нас как раз пусто пока. Запускать?
Зиновьев успел позабыть про утренний разговор, но тут же вспомнил: Сева, мать сидит, парня выкинули из квартиры. Махнул Насте – пусть заходит.
Сева оказался высоким, беленьким, с уже опалённым бедой взглядом. Но смотрел он на Зиновьева без всякого заискивания и сразу этим понравился.
Всех мальчиков такого возраста (Сева сказал, ему шестнадцать) депутат сравнивал с сыном – и обычно сравнение было в пользу Никиты. Зиновьев гордился хорошей учёбой сына, радовался, что у него нет вредных привычек или каких-нибудь татуировок, которые депутат по старой памяти звал портачками. Никита много читал, смотрел какие-то заумные фильмы, играл в компьютер, как все они сейчас, но без перегибов. Вот спортом, к сожалению, пренебрегал, и друг у него был почему-то единственный. Денис. Он Зиновьеву не нравился. Тощий, с пегой бородкой («Неужели вам в школе разрешают ходить в таком виде?» – спросила Дениса жена, и Никита потом довольно резко попросил Надю больше «не задавать моим друзьям таких вопросов»), на руках портачки, волосы покрашены в цвет бриллиантовой зелени. Никита перед этим Денисом благоговел, а тот относился к депутатскому сыну снисходительно, как бы даже предлагал Зиновьеву-старшему вместе посмеяться над наивностью младшего. Дескать, мы-то с вами взрослые люди, а этот – дитя малое, неразумное! Депутата это раздражало, но он терпел, потому что Надя давно ему объяснила, как важно сегодня для подростка быть социализированным. Лучше такой друг, чем совсем никакого.
А Сева выглядел взрослее не только Никиты, но и Дениса – беда старит вернее бороды и татуировок. Держался спокойно, но пальцы всё-таки дрожали: Зиновьев увидел это, когда мальчик взял из рук Насти чашку с чаем. Взял, поставил на стол, поблагодарил, но пить не стал: слишком волновался.
– Ну, рассказывай, – велел Зиновьев.
Любовь к природе
В 2015 году под Екатеринбургом, вблизи монастыря на Ганиной Яме, где, как считают православные клирики, были сожжены тела Романовых, совершались человеческие жертвоприношения. Зиновьев слышал об этом из телеящика, даже вспомнил, что по делу проходили двое преступников – собственно убийца, резавший горло жертвам во имя какой-то языческой богини, и его подельница, приличная русская женщина. Убийца – некий Аслан Байраков из Дагестана. Подельницу звали Мария Иванова, она и была Севиной матерью. Суд вкатил обоим по 12 лет.
– Но мама не виновата, – сказал Сева, глядя в глаза Зиновьеву. – Она очень хорошая. Природу любит, деревья, травы…
С этих самых трав всё, собственно, и началось. Мария давно развелась с мужем, одна воспитывала двоих сыновей. Верила в целебные свойства природы, интересовалась учением друидов, умела врачевать.
– Сколько маме лет? – спросил Зиновьев и поёжился, когда услышал год рождения Ивановой. Она была ровесницей Нади.
С высшим образованием женщина.
Как мама познакомилась с Асланом Байраковым, Сева точно не знал. Но этот неразговорчивый дагестанец жил даже одно время у них дома. Вместе с мамой ездил в лес под Среднеуральском, учил гадать по рунам, познакомился с её подругами.
– Мне он никогда не нравился, – сказал Сева. – Я его даже боялся.
Сам Сева тогда занимался в футбольной секции, очень хорошо играл. Его хотели в молодёжную сборную взять, но не срослось.
Когда выяснилось, чем на самом деле занимался Байраков, Сева находился в Москве, в спортивном интернате. А мама, ещё до того как прийти в полицию с заявлением, переписала свою квартиру, машину и прочее имущество на старшего сына, родного брата Севы. Боялась, что отнимут, оштрафуют по суду.
– Ну и вот, когда их посадили, а меня прокатили со сборной, – продолжал Сева, – я вернулся в Екатеринбург. Приехал домой, а брат меня выгнал. «Ты мне кто такой? Я тебя знать не знаю». И о матери даже говорить не стал: у меня, сказал, теперь другая жизнь. Я сначала у одного друга пожил, но потом его родителям надоело, и я к Ваське перебрался.
– Можно ведь оспорить решение брата, – сказал Зиновьев. – Через суд.
– В суд я не верю. И в детдом не хочу.
– А если в приёмную семью?
– Мне у дяди Юры хорошо, – заторопился Сева. – Я им помогаю и дома, и в саду… Они не выгоняют. Но мне работа нужна, хотя бы самая низкооплачиваемая. Маме надо помогать, передачки возить. Дядь Юра сказал, вы очень влиятельный…
– Ну если дядь Юра сказал, – попытался пошутить Зиновьев, но Сева не улыбнулся. Он вообще, похоже, не умел улыбаться. – Ладно, – вздохнул депутат. – Давай так. Я подумаю, что можно сделать, ты в начале следующей недели мне позвони вот по этому номеру.
Дал мальчишке визитку с одним из своих личных телефонов и, как только тот вышел из кабинета, набрал знакомому прокурору.
– Борька, напомни-ка мне процедуру, как уголовное дело запросить? Байраков, Иванова, шестнадцатый-семнадцатый годы. Сделаешь? Ну вообще! Должен буду.
После Севы на приёме были ещё четверо, потом Зиновьев поехал вместе со знакомым попом в Арамиль, на стройку нового храма, потом надо было разбираться ещё с какими-то срочными делами, скопившимися с понедельника, – в общем, до дома он добрался уже после полуночи. К этому часу жара отступила, воздух двигался, где-то вдали жужжали летние мотоциклисты – и Зиновьев вдруг понял, что не хочет идти домой, в раскалившуюся до перекрытий квартиру, навстречу новым кошмарам.
И ещё он понял, что думает о том, как помочь Севе найти работу и хорошую приёмную семью.
Бессонница
Уснул Зиновьев быстро, но в три ночи дёрнулся – не от кошмара, а как будто его толкнули. Или позвали. С завистью глянув на крепко спящую жену, депутат точно как вчера прихватил подушку и пошёл в гостиную, где всё-таки было чем дышать. На угловом диване спал кот; появлению хозяина он не обрадовался – да он и вообще мало чему радовался. Надя считала, что у кота клиническая депрессия. Он спрыгнул на пол, ушёл в кухню, недовольно дёргая хвостом, а Зиновьев улёгся на диван, ощущая поясницей нагретое котом местечко.
