– Что делать, Вера Антоновна? – взывал
Сиверцев. – Ну не бросать же в подъезде такую вещь! Если бы хоть хозяин
здесь был, хотя, по рассказам, это тот еще тип, ему вряд ли такая картина
понадобится. А я уезжаю через неделю…
Из уважения к старому врачу Вера Антоновна разрешила ему
принести картину в Эрмитаж. Откровенно говоря, она не слишком верила, что он
нашел что-то действительно ценное, все же после всех катаклизмов мало
сохранилось в нашем городе, да и вообще в стране подлинных шедевров живописи.
Картины портятся как от сырости, так и от чрезмерной сухости, от табачного дыма
и кухонной копоти, не переносят прямых солнечных лучей. Редко кто из владельцев
картин имеет возможность обеспечить им сносные условия. А потом, когда полотно
потемнеет и покоробится от скверного обращения, новые хозяева квартиры или
комнаты не захотят держать у себя старый холст с неясным изображением в
облезлой, проеденной жучками раме, и его если не выкинут на помойку, то
забросят высоко на антресоли да и забудут о нем. Так, очевидно, случилось и с
той самой картиной, что подобрал Аркадий Петрович.
– Мы провели экспертизу, и оказалось, что картина, конечно,
в очень плохом состоянии, но, несомненно, шестнадцатый век, Италия…
Вера Антоновна чуть порозовела, глаза ее блестели, и в
голосе не звучали теперь неприятные скрипучие ноты. Старыгин мимоходом подумал,
что она довольно молода, теперь он не назвал бы ее теткой даже в сильном
раздражении.
– Я поговорила с руководством, и мы оформили картину
как дар Эрмитажу от неизвестного. Ну, Аркадий Петрович так попросил,
формально-то картина не его собственность.
– Значит, вы не знаете, кому когда-то давно принадлежала
картина? – разочарованно спросил Старыгин. – И никак нельзя
расспросить этого господина Сиверцева?
– Да как же его расспросить… – голос Веры
Антоновны снова стал безжизненным и тусклым, – он уехал в Канаду, я больше
ничего про него не знаю… А какой был замечательный врач! От бога! Мужу пять лет
жизни подарил…
– Пять лет… – до Старыгина с трудом начало
доходить очевидное, – у вас недавно умер муж? Господи, какой же я кретин!
И подлец, так с вами обращаюсь! Простите, простите меня!
– Ничего… – Вера Антоновна подняла глаза. – Я
вот поговорила с вами – и легче стало. А то сижу здесь одна, как в склепе, и
все думаю, думаю… Сотрудники за дверью шепчутся, побеспокоить меня боятся, а у
меня перед глазами лицо мужа стоит, когда он умирал. И все кажется, что он что-то
сказать хотел – ну, главное что-то, чтобы мне ясно стало, как без него жить. А
он не успел… И я теперь не понимаю, для чего все это было – ну, наша жизнь,
если теперь все кончилось так быстро…
– Все пройдет, – сказал Старыгин и рассердился на
себя за дежурные слова, – но не сразу. А вы все же не сидите взаперти, а
то еще хуже будет… Нехорошо это, нездорово…
– Вы думаете, я с ума могу сойти? – грустно
спросила Вера Антоновна. – Иногда даже хочется, знаете, себя не помнить,
ни о чем не думать… Но это так, пустые мысли, от тоски…
Старыгин отодвинул стул и встал, собираясь уходить.
– Спасибо вам! – неожиданно сказала Вера
Антоновна. – Вы меня встряхнули. Я ведь понимала раньше, что это только
для меня все кончено после смерти мужа, а у людей-то ведь жизнь продолжается.
Повседневные дела, заботы, развлечения… А я тут сижу и тоску на всех навожу,
работать мешаю.
– Вы мне все же помогли, – из вежливости произнес
Старыгин, на самом деле он не выяснил ничего полезного, не получил никакой
ниточки, никакого следа.
– Скажите, – у самой двери он помедлил и снова
взглянул на хозяйку кабинета, – а никак нельзя выяснить хотя бы адрес того
дома, где нашли картину, и номер квартиры…
– Адрес я знаю, – пробормотала Вера
Антоновна, – но если вы пойдете наудачу, то вряд ли что-то выясните.
Знаете что? Муж ведь не просто так попал тогда в руки доктора Сиверцева, его
рекомендовала одна… одна знакомая. Она жила… живет в том же доме, где Аркадий
Петрович, ее мама с ним очень дружила. Понимаете, Аркадий Петрович ведь был
очень загружен, очень востребован, он не мог принимать больных с улицы. И вот
муж обратился к своей старой знакомой, в надежде, что она ему не откажет…
Будь на месте Старыгина женщина, она бы сразу догадалась по
той непередаваемой интонации, что с этой самой «старой знакомой» не все так
просто. Дмитрий Алексеевич в силу своей профессии и воспитания был человек
тонко чувствующий, поэтому он понял, что Вере Антоновне очень не хочется
обращаться к той самой знакомой, тем более сейчас, когда мужа уже нет на свете.
– Но если бы вы могли пролить хоть какой-то свет на
судьбу картины, на ее происхождение… – горячо заговорил он, – я был
бы вам очень и очень признателен!
– Я попробую. – Она поглядела на Старыгина и
несмело улыбнулась. Вернее, попыталась это сделать. Отвыкшие уголки губ,
печально опущенные книзу, никак не хотели складываться в улыбку. Так что
засветились одни глаза.
«Так-то лучше, – подумал Старыгин, – ладно, если
она не сможет ничего выяснить, то хоть отвлечется ненадолго от своего горя…
Хорошо все же, что я не женился. Вот, не дай бог, случилось бы со мной так, и
чтобы жена с полной уверенностью говорила потом, что ее жизнь кончена? Жалко…
Правильно, что я не женился…»
От таких мыслей, однако, Дмитрий Алексеевич не успокоился, а
еще больше расстроился. Вот умрет он завтра – и кто будет скорбеть о нем? Кто
станет лить слезы и сидеть в пустом кабинете, желая сойти с ума, чтобы хоть
ненадолго забыть про свое горе? Нет, конечно, его ценят, у него много друзей, и
начальство огорчится… А искренне горевать будет только кот Василий. Да и то,
кот ведь не собака, он привязан не к человеку, а к месту. Вот если кота выгонят
из его любимой квартиры, тогда он сильно расстроится.
От жалости к себе отвлек Старыгина неожиданный звонок
мобильного телефона. Звонила Лидия, чтобы узнать, как продвигаются поиски.
Старыгин хотел было рассказать ей про Владимира Синдерюхина, но решил раньше
времени не обнадеживать женщину и промолчал. Они условились созвониться и,
возможно, встретиться вечером. Погода отличная, в городе белые ночи…
Лидия засмеялась – низко, воркующе, и у Дмитрия Алексеевича
мигом вылетели из головы неприятные мысли о тщете всего земного.
Почетный строитель Байкало-Амурской магистрали, почетный
колхозник, почетный зверолов и моряк каботажного плавания, лауреат нескольких
малоизвестных премий, художник-портретист Владимир Синдерюхин проживал на самом
верхнем, седьмом, этаже мрачного здания из красного кирпича, расположенного в
унылом промышленном районе рядом с Обводным каналом. На двери подъезда не было
не только домофона, но даже самого обычного кодового замка.
Перед самым подъездом валялся в луже здоровенный пьяный
мужик.
У Старыгина мелькнула было мысль, что это и есть художник
Синдерюхин, но мысль эта не выдержала проверки практикой, поскольку из двери
дома выкатилась крепкая боевая женщина, которая при виде пьяного всплеснула
руками и воскликнула:
