Алевтина, потрясенная бурным ходом торгов и в особенности их
результатом, бросилась за упаковочной бумагой и принялась заворачивать картину.
Потом она достала из буфета бутылку виски и предложила отметить удачную сделку.
Но тут длинноногая спутница Константина взглянула на свои часики, усыпанные
крупными бриллиантами, и капризно поджала губки:
– Костик, но ты же еще обещал сводить меня к ювелиру! Я
там приглядела такое колечко… закачаешься! А на полвосьмого я записана к
Вениамину…
– К какому еще Вениамину? – грозно нахмурился
Константин.
– Ну, ты же знаешь, Костик! Это самый знаменитый
парикмахер, голубой! Я же к нему за два месяца записывалась! Он же такой
модный, все девушки просто с ума сходят…
– Ну, если голубой, тогда ладно! – успокоился
Константин и развел руками, повернувшись к Алевтине:
– Извини, хозяйка, некогда – дела! В другой раз с тобой
выпьем, а сейчас вот с ним выпей, – он показал толстым пальцем на
Старыгина, – и сыром голландским закуси! – И он оглушительно
расхохотался, очарованный собственным остроумием.
Через несколько минут двери закрылись за гостями, и Старыгин
остался наедине с Алевтиной.
– Димочка! – воскликнула та, бросаясь ему на
шею. – Дай я тебя расцелую! Это же надо, какие деньги! Я даже не
представляла, что он может столько заплатить! Димочка, я для тебя что хочешь
сделаю!
Алевтина от слов перешла к делу. Она запечатлела на левой
щеке Старыгина пламенный поцелуй, потом еще один – на правой и, кажется,
собиралась продолжить в том же духе…
Старыгин осторожно отодвинул Алевтину и сдержанно
проговорил:
– Извини, дорогая, я к тебе, конечно, очень хорошо
отношусь, но у меня сегодня несколько другие планы…
К счастью, Алевтина отличалась замечательным характером. Она
нисколько не обиделась, вытерла помаду со щеки Старыгина и проговорила озабоченно:
– Ну, тогда говори – что для тебя сделать? Хочешь,
картину свою подарю? Вот эту, с ивами над прудом…
Старыгин из вежливости оглядел картину повнимательнее.
Серебристые ивы опускали свои ветви к зеркальной воде пруда. Из-за игры света
казалось, что в тех ветвях, что отражаются в пруду, сидит кто-то, опутанный
длинными водорослями, как волосами, – не то водяной, не то русалка…
Старыгин отошел в сторону, наваждение пропало, только играли
на незамутненной воде слабые солнечные блики.
– Спасибо, Алевтиночка, но ты же знаешь, я признаю
только те картины, которым больше трехсот лет. Но ты можешь мне очень помочь,
если немножко напряжешь память…
– С этим труднее, – честно призналась
Алевтина. – Ты же знаешь, память у меня не очень, особенно к вечеру. Но ты
спрашивай, может, и вспомню!..
– Постарайся, солнышко, мне очень нужно! Понимаешь, я
разыскиваю одного художника…
– Чего-чего, а этого барахла я столько повидала! –
хихикнула Алевтина.
– Меня интересует кто-то совершенно конкретный, –
продолжил Старыгин, не обратив внимания на ее реплику, – художник, который
лет десять назад или около того выставлял такие странные работы… чудовищные,
фантастические создания на фоне тщательно выписанных видов Петербурга.
Например, площадь перед Никольским собором – а на ней разлеглась громадная
крылатая жаба… Или Летний сад – а по его центральной аллее ползет огромная змея
с кабаньей головой… И хвостом статуи сшибает…
– Ужас какой! – Алевтина, как и многие художники, обладавшая
живой фантазией, представила себе описанные Старыгиным картины, и ее
передернуло от отвращения.
Вдруг она отступила от Старыгина, склонила голову набок и
подозрительно взглянула на него:
– Дим, а ты, извини, не пьешь?
– В каком смысле? – опешил Дмитрий Алексеевич.
– Известно, в каком! В самом прямом! По-русски, что ли,
не понимаешь? За воротник не закладываешь? Не зашибаешь? Не поддаешь? Не
бухаешь?
– Да вроде нет… разве что немножко хорошего
французского или итальянского вина в хорошей компании…
– Ну, это не в счет… – Алевтина задумалась. –
Да, действительно, за тобой никто этого не замечал… и внешне ничуть не похоже –
руки не дрожат, глаза нормальные, одет аккуратно…
– А с чего ты взяла-то, что я зашибаю? Что тебя навело
на такую мысль?
– Да вот эти картины… извини, Дима, но такое могло
возникнуть только в больном воображении сильно пьющего человека. Был в моей
жизни темный период лет десять назад… – Алевтина погрустнела, тяжело
вздохнула, в глазах ее проступила печаль, как у недоеной коровы симментальской
породы. – Вроде как мрачное Средневековье в истории Европы. Жила я с одним
художником, может, ты слышал, – с Володькой Синдерюхиным. Вот он зашибал –
это что-то страшное! В конце концов поймал белочку…
– Белочку? – переспросил Старыгин. – Какую еще
белочку?
– Да ну тебя! – хмыкнула Алевтина. – Видно,
слишком много ты с западноевропейской живописью общаешься, совсем по-русски
перестал понимать! Белую горячку заработал, понимаешь? Совсем с катушек сошел,
человеческий облик потерял! Чертей ловил, в окно чуть не выпрыгнул… меня
принимал за председателя Союза художников Марксэна Виссарионовича Сталеварова…
Так вот тогда, в самый разгар горячки, он мне похожие сюжеты пересказывал. То
ли приснились ему такие картины, то ли где-то их видел… как сейчас помню: сидит
на полу в углу комнаты, глаза пустые, лицо бледное, как у покойника, смотрит
перед собой и бормочет мертвым голосом что-то несуразное. Вроде того, что ты
только что рассказывал. Как сейчас помню – перед Казанским собором, прямо
посреди колоннады, лежит огромный осьминог с кабаньей головой и длиннющими
клыками… или еще – на самой стрелке Васильевского острова, возле Ростральных
колонн, расхаживает гигантская птица с козлиными рогами и львиными лапами…
– Ну-ка, ну-ка! – Старыгин заволновался. –
Говоришь, птица с львиными лапами и козлиными рогами? Осьминог с кабаньей
головой? Откуда ты это знаешь? Ведь я тебе не рассказывал! Я тебе про другие
картины говорил!
– Да говорю тебе – мне это рассказывал Вовка Синдерюхин
в самый разгар белой горячки! А я все дословно запомнила, потому что очень уж
явственно представила эти кошмарные видения!
– Может быть, он и есть тот самый художник? –
задумчиво проговорил Дмитрий Алексеевич. – Может быть, он пересказывал
тебе сюжеты собственных картин?
– Вовка? – Алевтина рассмеялась. – Да что ты!
Вовка в основном портреты писал. В советские времена – передовиков
производства, доярок и бригадиров строительных. На БАМ ездил в составе
творческой группы, по совхозам Нечерноземья, по зверофермам. Там и начал пить
по-черному. В девяностые годы, когда меня с ним свела тяжелая женская судьба –
тоже бригадиров рисовал, только уже не строителей, а бандюков и рэкетиров…
если, конечно, такой заказ ему перепадал. А эти кошмарные сюжеты ему, видно,
просто в горячечном бреду привиделись, сам бы он такого никогда не выдумал…
