Критики оказались в весьма представительной компании – даже Микеланджело считал краски Тициана чересчур яркими. По словам биографа Джорджио Вазари, в 1546 году пожилой мастер посетил молодого художника в его мастерской в Риме. Впоследствии Микеланджело заметил, что ему понравилось чувство цвета, но «жаль, что его с самого начала не научили хорошо рисовать». Это было проявлением важного художественного спора в Италии XVI века – спора между disegno и colore, то есть между мастерством рисовальщика и живописца. Но на более фундаментальном уровне речь шла о том, как прожить свою жизнь. Там, где в «Положении во гроб»
[198] Микеланджело планировал каждый элемент композиции и наносил краски только тогда, когда точно знал, что и для чего делается, композиции Тициана развивались по ходу работы, когда он стоял перед своими холстами с палитрой. Это противопоставление тщательного планирования и спонтанности, спокойного Аполлона и опрометчивого Диониса (или Вакха, конечно, для римлян и для Тициана) – и преимущества каждого подхода страстно обсуждались на протяжении многих лет в какой-то степени потому, что это был спор о природе страсти и сути самого творчества.
Мы сидели в лавке торговца, среди тех самых мерцающих синих кусков лазурита, цвет которых так любил Тициан и боялись британские галеристы 1960-х годов, и разговаривали. В конце 1970-х годов лазурит был популярным камнем среди среднего класса Кабула. Люди делали из него блестящие украшения и хранили камни в качестве сбережений вместе с серебряными монетами. В последние несколько лет лавочник наблюдал, как ляпис-лазурь и серебро появляются на Чикен-стрит – все чаще, все дешевле. «Семьи распродают ценности, – сказал он. – Мы в Кабуле становимся все беднее и беднее». Он рассказал нам о голубых рудниках и о том, как женщинам запретили посещать Сар-и-Санг. Когда-то шахты были продуктивными, рассказывал он нам, и в них работали тысячи людей. Но потом в течение нескольких месяцев лазурит из Бадахшана почти не появлялся. Почему – лавочник не знал. Я вспомнила историю, услышанную накануне вечером от иностранного корреспондента: ходили слухи, что при безалаберной власти моджахедов в начале 1990-х годов ляписовые жилы пересыхали, «потому что, как говорят люди, сама шахта была против их режима».
Внезапно мегафон из мечетей начал призывать верующих – или, по крайней мере, послушных людей – к послеполуденной молитве. Купец быстро опустил ставни, и мы сидели в полутьме, не говоря ни слова. «Если кого-то застают за делами во время молитвы, его избивают, – сказал он. – И этого достаточно, чтобы человека стали считать подозрительным». Когда молитва закончилась, он открыл ставни. Около магазина был припаркован пикап «Тойота» – неофициальная машина талибов. Лавочник с облегчением увидел, что в машине никого нет: правительственные головорезы, очевидно, отправились искать кого-то другого.
Так что теперь у меня были мои камни – хотя, вероятно, их не хватило бы на окрашивание целого халата, только на платочек. Что мне с ними делать, чтобы превратить в краску? – поинтересовалась я, советуясь с Ченнино Ченнини. Он обычно язвительно относится к пигментам: один слишком ядовит, другой слишком быстро выцветает, третий бесполезен на фреске. Но от ультрамарина Ченнино был в восторге: «Это прославленная, прекрасная и совершеннейшая краска, превосходящая все другие цвета; о нем нельзя сказать или сделать с ним ничего такого, с чем бы не справилась краска такого качества». Однако достать краску из камня было почти так же трудно, как выжать из него кровь.
Ляпис-лазурь – это сложный комплекс минералов, включающий в себя гаюин, содалит, нозеан и лазурит. В лучших сортах ляпис-лазури больше серы, и этот желтый элемент делает камень более фиолетовым, а в худших сортах больше карбоната кальция, превращающего его в серый булыжник. Чтобы сделать краску, все эти примеси, включая сверкающие звезды пирита, которые мне так нравились, необходимо убрать. Чтобы добиться необходимого результата, красильщик должен был уподобиться пекарю и в течение трех дней любовно замешивать тесто из мелко измельченного ляписа, смолы, воска, камеди и льняного масла. Чтобы вытянуть голубой пигмент, наш художник-повар должен был положить тесто в миску со щелоком (древесной золой) или водой, а затем перемешивать его двумя палочками в течение нескольких часов, пока вся синяя краска не перейдет в жидкость. Затем он переливал голубой пигмент в чистую чашу и оставлял его высыхать до порошкообразного состояния, после чего примешивал свежий щелок к оставшемуся комку «теста». Первая выжимка была самой лучшей. Последние выжимки (из того, что превращалось в шар, состоящий в основном из пирита и кальцита
[199]) назывались «пеплом» и были куда менее красивыми и соответственно гораздо менее ценными.
Бамиан
Я все еще жаждала добраться до шахт, которые уже начала называть «мои шахты». Однако теперь я хотела выяснить, почему прекратились поставки. Но мои знания афганской географии были практически ничтожными, а линия фронта постоянно меняла положение. Сар-и-Санг находился в тысяче километров от меня и – что еще важнее – на другой стороне от зоны активных боевых действий, в том уголке страны, который контролировался оппозицией, персидскими моджахедами. В тот год я никак не могла попасть туда, чтобы найти краску для полотна Микеланджело, – каждый день полевые переходили со стороны на сторону, так что ехать было слишком опасно. Следующая попытка предстояла через год.
Но по эту сторону границы у меня было еще одно дело, связанное с красками. Самое раннее использование ультрамарина было зафиксировано в горах неподалеку, в городе Бамиан, где, по слухам, вокруг голов двух гигантских скульптур Будды имелись ауры, нарисованные лазуритом на фресках. Нам очень хотелось отправиться туда и посмотреть на это. И нам повезло, мы успели как раз вовремя: через несколько месяцев произведения искусства превратились в пыль.
Первой трудностью было добраться туда. На этой неделе талибы не давали пропусков сотрудникам ООН, и поэтому наш друг не смог поехать с нами. Поэтому мы приняли приглашение от французской благотворительной организации «Солидарность». Представители «Солидарности» оказывали два вида помощи: они предоставляли продовольствие в обмен на рабочую силу и раздавали деньги. Пачка обесценившейся афганской валюты, эквивалентная всего десяти британским фунтам, была толщиной с эту книгу. Самая большая банкнота была равна приблизительно пяти пенсам; деньги были громоздкими и уязвимыми для атак дорожных грабителей. Мы вскочили в машину, горячо надеясь, что это не фургон с деньгами.
Когда война была просто чем-то, что происходит где-то далеко в других странах, а дороги были покрыты асфальтом, город Бамиан находился в нескольких часах комфортной езды от столицы. Но после двух десятилетий боев дорога превратилась в день пути через два перевала и мимо такого количества брошенных танков, что афганцы смеялись, когда мы хотели остановиться и сфотографировать их. «Если вы будете фотографировать каждый разбитый танк в городе, то никогда не покинете нашу страну», – пошутил один бывший боец, теперь занимающийся благотворительной деятельностью. Именно на этой дороге меня настигло самое опасное событие в жизни, причем случилось это не из-за талибов с опасными глазами: они с разной степенью любезности проводили нас через каждый пост. Но когда я сидела на корточках в канаве в первой «точке уединения», попавшейся нам за четыре часа (на вершине перевала), я заметила всего в метре от себя неразорвавшийся снаряд. Неожиданная встреча!
