Сторонники критического антропоморфизма утверждают, что использование этого метода помогает ученым избегать неудачных исследований животных, основанных на ошибочном предположении, что люди и другие животные живут в разных вселенных. «Слишком часто этологи (т. е. те, кто изучает поведение животных в естественных условиях) и герпетологи рассматривают змей и других рептилий как роботоподобные машины или как животных, настолько чуждых нам, что любая попытка войти в их мир бесполезна и научно опасна», – пишут Бургхардт и Ривас. Изучение же субъективно воспринимаемого мира животного «может породить проверяемые гипотезы, которые ранее не рассматривались».
Когда я звонил Бургхардту, то задал вопрос – как можно применить его методику в жизни обычных людей, не связанных с наукой? Ведь, возможно, это способ более глубоко понять окружающий нас мир. Как вы бы объяснили методы применения критического антропоморфизма двенадцатилетему ребенку или кому-то постарше? Бургхардт начал свой ответ с предостережения: «Невозможно точно знать, что испытывает другое животное или даже человек. Но, используя научные знания и хорошо развитое воображение, двенадцатилетний ребенок может задать ряд общих вопросов о животном: посредством чего оно воспринимает окружающий мир и то, что для него важно? Как животное решает проблемы и учится? Испытывает ли оно страх, гнев, радость или любовь? Мы сами – животные, и наш мозг устроен так же, как и у большинства других позвоночных, поэтому задавать общие вопросы – хороший способ начать исследование. Но мы не должны на этом останавливаться».
Углубляясь в проблему, Бургхардт предлагает: выяснив, какие стимулы действуют на другое животное, переходить к тем, которые мы не смогли выявить. Не такая уж легкая задача для непрофессионала, но она может побудить этого двенадцатилетнего (а может быть, и сорокалетнего) человека стремиться узнать больше. «Летучие мыши, собаки, обычные мыши – все они могут слышать звуки, которые мы не слышим, – сказал Бургхардт. – Собаки и змеи полагаются на химические сигналы, такие как запахи, которые мы не воспринимаем. Многие млекопитающие не видят цветов, их мир – черно-белый. Зная это, мы не стали бы приписывать такое большое значение цвету. С другой стороны, птицы хорошо различают цвета, а пчелы видят на белых цветах множество узоров. Они воспринимают волны, которые мы видеть не в состоянии».
«Социальные животные по-разному реагируют на других представителей своего вида. Чтобы понять разум другого животного, мы должны узнать как можно больше об их способностях и сенсорном восприятии; мы должны знать, какие структуры мозга отвечают за эмоции – они похожи на наши или отличаются. Если от чувства голода они испытывают жажду или страх и в их теле и мозге происходят изменения, подобные тем, которые происходят в нашем организме, тогда можно быть уверенным, что они испытывают те же – хотя, конечно, не совсем аналогичные – чувства, что и мы».
В каком-то смысле критический антропоморфизм – это аналог слова «грок», которое писатель-фантаст Роберт Хайнлайн придумал в 1961 году в книге «Чужой в чужой стране», обозначающее умение «понимать глубоко и интуитивно». Но Бургхардт подчеркивает, что критический антропоморфизм – это нечто большее, чем «грок». Он, прежде всего, опирается на научное знание, а уже затем – на образное отождествление, что дает возможность провести более полное научное исследование.
Чтобы лучше разобраться в методе критического антропоморфизма, я поговорил с Гарри Грином, приветливым популярным профессором экологии и эволюционной биологии Корнельского университета и одним из ведущих мировых экспертов по змеям. Плодовитый автор Грин пишет о змеях так, что даже человек, безумно боящийся змей, может понять их красоту и осознать их Innenwelt – внутреннюю сущность – так же, как и свою собственную. В ходе нашего телефонного разговора он неожиданно признался, что «имел нехарактерно раннюю встречу с насилием». Будучи студентом колледжа, он жил над похоронным бюро, работал помощником гробовщика и постоянно водил машину скорой помощи. Однажды он принял роды у восемнадцатилетней женщины и сделал искусственное дыхание умирающей девушке. Позже он стал военным медиком. Когда он демобилизовался из армии, женщина, которую он любил, была убита. «Естественная история шла своим путем, вразрез со всем этим, – сказал он. – Я чувствую себя маленькой частичкой Вселенной… всем с этим придется примириться». Для него мир змей – это место исцеления и сопереживания.
Пока он говорил о своей любви к рептилиям, я вспомнил о черепашьей яме, которую мой отец построил в дальнем конце нашего двора в тени изгороди. Весной я подбирал коробчатых черепах (похожих на морских, но на самом деле принадлежащих к семейству американских пресноводных черепах) на мокрых дорогах, собирал для них червей и ягоды и часами наблюдал, как они едят. Я часто думал, что внутри этих домиков-раковин должен жить кто-то очень интересный. Любая из них была совершенно отдельной личностью, и я дал каждой черепахе имя. И каждую осень я отпускал их. Я сказал Грину, что некоторые люди уверенны – душа этих черепах достаточно примитивна и, дав им имя, я лишал их черепашьей сущности.
«Чушь собачья! – заявил он. – Некоторые люди думают, что делать подобное бессмысленно. Я не вхожу в их число». Он заметил, что многие люди стремятся изучать животных потому, что им интересно, каково это – быть восточной коробчатой черепахой или чернохвостой гремучей змеей. Для Грина критический антропоморфизм – это золотая середина между «о, как мило!» и «только не это!» «Если вы хороший ученый, то не будете давать имя или отождествлять себя со своими животными».
Грин говорит о характере змей с поэтической чувствительностью. Работая в поле, он восхищался одной чернохвостой гремучей змеей, за которой наблюдал в течение двенадцати лет. «Она была замечательной охотницей и лучшей матерью и старалась держаться подальше от неприятностей, – рассказывал он. – Она была самой умной и заботливой из всех пятидесяти змей, за которыми я наблюдал все эти годы. Ее номер был 21, но для меня она была Суперженщиной 21. Любимая змея всей моей жизни».
Грин использовал критический антропоморфизм, чтобы воспринимать мир так же, как это делает гремучая змея.
«Во-первых, я снял шоры, – сказал он. – Все остальные “знали”, что змей приручить нельзя, однако я поначалу вообще не обращал на это внимания. И все же пример был у меня перед глазами». Затем произошло зарождение его чувств, о котором он также рассказывает в своей классической книге «Змеи». Чтобы представить себе, каково это – жить в «хемосенсорном (чувствительном к химическому раздражению) мире» змеи, он собрал осколки собственных воспоминаний, моментов своей жизни, когда его обоняние было доминирующим чувством, как это бывает у змей. Он вспомнил, как в детстве ехал по шоссе в Центральной долине Калифорнии, мечтая о мамином томатном супе, а потом, через несколько миль, догнал открытый ящик с помидорами.
«Мне кажется, я попал в шлейф запаха, сам того не подозревая», – сказал он. Однако, здесь есть одно отличие: змея ощущает запах главным образом языком, который высовывает, чтобы захватить молекулы запаха, а затем доставляет их к двум маленьким отверстиям в небе для анализа. Поэтому Грин представил себе, на что это могло бы быть похоже. То, что он описал, было довольно сложным процессом, но мало чем отличающимся от метода, в котором актер извлекает личные воспоминания, чтобы войти в образ своего персонажа. Он также представлял себя «одним из десятков видов змей в тропическом лесу. Все они распознают друг друга, а также свою добычу и не-добычу по запахам». Ученый представлял себя с завязанными глазами на Андском рынке, пахнущем «жареной кукурузой, мочой в сточных канавах, встречая друга и узнавая его без помощи зрения».
