…1990 год. Я работал в составе парламентской комиссии, признавшей незаконность так называемого пакта Риббентропа – Молотова, при помощи которого советская армия оккупировала Прибалтику. Как ни странно, представлял я в этой комиссии Эстонию. Эстонцы сами попросили: «Мы не хотим работать в составе комиссии, но хотим, чтобы нас там представлял порядочный человек». Кстати, Украину в комиссии представлял тогдашний министр иностранных дел Владимир Кравец, стойко голосовавший против всех прибалтийских независимостей. Много лет спустя, уже в Бостоне, я получал рождественские поздравления из Риги и Таллина и очень гордился ими.
Дело в том, что хорошие люди в каждом народе хоть чем-то, а отличались: внешне или по типу мышления. И чиновники были свои в каждой республике, только очень маленький отряд их был как бы вненациональным, центральным. Чиновники вовремя поняли, что страну надо делить, и лихо поделили ее между собой. Это провело новые границы, но не нарушило их чиновничьего братства. Не нарушило это и моих отношений со многими друзьями. У клерков была своя работа, у нас – своя.
С латышским поэтом Имантом Зиедонисом я в свое время написал единственную книгу, сочиненную мной в соавторстве, хоть до того я и предположить не мог, что когда-нибудь окажусь способным на работу вдвоем с кем бы то ни было. Просто Имант позвонил мне и спросил: «Тебе плохо?» – «Плохо», – ответил я. «Давай уедем подальше и от твоего дома, и от моего и сочиним книгу вдвоем, потому что мне тоже плохо», – сказал Имант.
Он прилетел в Киев, и мы начали фантазировать. Родители Иманта были рыбаками, мой отец был из крестьян – в нас с моим другом была заложена совершенно разная аксиоматика, совершенно непохожие изначальные представления о мире. Мы очень дорожили этим и договорились уехать в горы Таджикистана, на афганскую границу, где все не похоже ни на его Латвию, ни на мои родные края. Мы договорились, что будем странствовать вместе, но не будем разговаривать об увиденном, так как очень ценили самостоятельность друг друга. Важно было все увидеть по-своему и по-своему написать. Кажется, так и получилось.
Забегая вперед, скажу, что книга вышла несколькими изданиями на латышском, на таджикском, на русском, а в урезанном виде – и на украинском. Книгу переводили на иностранные языки, о ней много писали. Всех поражало, что каждая глава разделена пополам и у каждой половины другой автор – Зиедонис или я. Увиденное нами не совпадало даже в деталях, и, возможно, поэтому рассказ получился достаточно увлекательным. Мы с Имантом радовались нашей с ним непохожести, нашему умению оставаться самими собой где угодно, на все глядеть собственными глазами! Мы были и остались близкими друзьями, но ели по-разному, спали каждый по-своему, по-разному воспринимали одинаковые события. Чиновничья машина не сумела всадить одинаковые мозги в наши непохожие головы. Лишь однажды наша реакция была симметричной. Это когда в предгорье Памира к нам пристал некий человечек, представившийся украинской фамилией Юрченко. Этакий бодрячок в светлом летнем костюме и шляпе из синтетики. «Слава Бандере!» – сказал мне человечек заговорщически, и я сразу подумал, что он или из сумасшедшего дома, или из КГБ. Никто другой не мог приветствовать меня таким образом.
В багажнике «Волги» у моего землячка нашлись две бутылки водки, охотничье ружье и много других полезных вещей. Имант, который спиртного терпеть не мог, в ужасе убежал поближе к раскаленным рыжим камням предгорья, а я честно глушил водку на жаре, закусывал фиолетовым таджикским луком и слушал незваного собеседника, проклинавшего советскую власть и во всю глотку оравшего, что он мечтает помогать всем, кто эту власть тоже не любит.
– Ребята. – Юрченко снизил голос до шепота. – Скажите честно, что вы здесь делаете? Я же свой. Байки о книге оставьте маленьким детям. Скажите мне правду!
– Правду? – со страшным латышским акцентом проскрипел подошедший Имант. Акцент делал его похожим на иностранца, а потому еще более подозрительным.
– Правду? – переспросил и я. – Если на самом деле, то мы хотим смыться в Афганистан!..
Конечно же, надо было действительно сойти с ума или быть провокатором, чтобы поверить: два нормально развитых европейца приехали сюда, дабы рвануть в один из самых отсталых закоулков планеты. Юрченко поверил. Он тут же начал совать мне ружье, объясняя, каким патроном надо его заряжать, чтобы уложить пограничника с первого выстрела. Патроны он дарил мне вместе с ружьем. Затем Юрченко выхватил у Иманта записную книжку и нарисовал в ней секретный, только ему, Юрченко, известный, ход через афганистанский кордон. Он вычерчивал в блокноте схемы пограничных постов, диктовал адреса доверенных людей на той стороне. Похоже было, что сам он не идиот, но в его конторе нас с Имантом точно держат за идиотов.
Юрченко впрыгнул в свою «Волгу» и умчался. Мы вразвалочку, не спеша, возвратились в гостиницу. Когда отперли номер, то увидели, что все в нем перевернуто вверх дном, а записи и фотопленки исчезли. Никогда за всю поездку не был я в таком отчаянии: записи ведь у каждого были свои, личные. Да и фото…
Мы позвонили в столицу Таджикистана, Душанбе, и к нам немедленно примчался Мумин Каноат, наш товарищ, секретарь тамошнего Союза писателей. Он кому-то звонил, затем оставил нас в номере и умчался, воротясь часа через два с ворохом проявленных фотопленок и с записными книжками. Вздохнул: «Им в помощь с Украины даже специального человека прислали! Тут уже группа создана для вашей разработки!» Мы немедленно возвратились в Душанбе и там пообедали, даже Имант выпил рюмку. У нас был свой круг, у любопытных ребят из конторы – свой. Мы пожелали, чтобы и дальше эти круги не пересекались взаимно.
Простая она была, но в то же время и напряженная, жизнь у чиновников, прихвативших страну. Они жили отдельно, они ели отдельно, болели и лечились отдельно, они умирали отдельно, и их хоронили на отдельных кладбищах. На Валдае, в санатории для начальства, медицинские сестры показывают по секрету один заветный унитаз. «Вот здесь, – говорят они, – умер Андрей Александрович Жданов, один из самых близких к Сталину членов его политбюро. Поел, пошел в туалет. Сел, напрягся и в одночасье помер…» Они это не в осуждение рассказывали – просто жизнь у их клиентов такая: поруководил, пожрал, напрягся и помер. А как проживешь без напряжения при такой работе?
Заметки для памяти
Поздней осенью я улетал из московского международного аэропорта Шереметьево-2. Под моросящим дождиком на улице толпились люди: в аэропорт впускали только с билетами – какая-то новая чиновничья фантазия. Но внутри толчеи не было, и можно было узнать и увидеть людей, которых я иначе и не заметил бы. Знакомый драматург помахал мне рукой.
– Странно, – сказал он. – Мы всю жизнь любили одних женщин, а писали про других, ни одной пьесы у меня нет про любимую женщину. Я всегда мечтал побывать в одних местах, а приходилось ездить в другие. Нам показывали кино про чьи-то фантазии и уверяли, что это она и есть – твоя и моя мечта. Мы жили как в зале ожидания: проходили поезда, там была другая жизнь, а нам объясняли, что наша все равно лучше. А затем все спуталось окончательно и пришла боль – такая острая!
