– Я ничего не видел, – ответил Джо.
– Твоя мать тебе говорила, снова и снова говорила: не убегай вот так, ничего ей не сказав. – Дедушка изображал суровость, но получалось у него не очень-то хорошо. – Ты бы не посмел так поступить, если бы твой отец был здесь – так ведь?
С этим Джо спорить не мог. Он замолчал, и это было наилучшим решением. В конце концов оба исчерпали запас увещеваний, как он и ожидал, но главное – они не усомнились в его истории, и его тайна осталась тайной.
– Папа опять написал, – сообщила мама, вытаскивая из кармана открытку. Им уже раньше приходили такие открытки – это был заполненный бланк, вовсе не письмо. Джо узнал папин почерк. В открытке говорилось то же самое, что в других: что со здоровьем всё в порядке, что он по-прежнему работает на дровяном складе, – вот и почти всё.
– Три года, как его нет, – произнесла мама, – уже почти три года.
– Он вернётся, Лиза, – сказал дедушка.
– Да? – покачала она головой. – Если война так и будет идти, то нет. Его никогда не отпустят домой, никогда. – Джо терпеть не мог видеть слёзы в маминых глазах и отвернулся. – Знаешь, что самое худшее? – продолжала она. – Что я не знаю, где он. Если бы я знала, где он, я бы могла смотреть на карту и говорить себе: «Он там, вот он где», и это было бы хоть что-то.
– Кыш в постель, Джо, – велел дедушка, – тебе завтра в школу. И никаких больше гонок за орлами, слышишь? – Он шутливо шлёпнул Джо по заднице, когда тот выходил.
Всегда было одно и то же, когда от папы приходила открытка. В промежутках они почти не разговаривали о нём – как будто его все позабыли. Его просто здесь не было, и всё. Им приходилось справляться без него и удавалось это делать – отчасти потому, что они о нём не думали. Но когда приходили открытки, мама становилась замкнутой и молчаливой в последующие дни, а это расстраивало всех в доме – всех, кроме дедушки: его, похоже, могли расстроить только немцы.
На следующее утро Юбер ждал Джо у дома, как и почти каждое утро. Ему нравилось ходить в школу вместе с Джо, потому что он так делал всегда. Юбер был уже староват для школы, но месье Ода разрешал ему сидеть сзади и мастерить миниатюрные фигурки и даже хлеб выдавал. Юбер никогда никому не мешал, разве что плевался время от времени, но все уже привыкли не обращать на это внимания. Фигурки Юбер делал из хлеба: разрезал буханку, выковыривал мякиш, а корку выбрасывал. Потом разминал мякиш в густую, клейкую массу, всё время на неё плюя. Потом раскатывал тонко, как вафлю, и вырезал фигурки, какие хотел. Каким-то образом его непритязательный материал превращался в крошечные чашечки, мисочки и кубки. Когда Юбер заканчивал их делать, то обжимал кончиком горячего утюга, пока не затвердеют. Поразительно, как его огромные руки, обычно такие неловкие, производили такую тонкую работу. Потом, когда фигурки высыхали, он раскрашивал их тонкой кистью, покрывал лаком и дарил друзьям или отцу – их дом ломился от этих фигурок. У Джо их была двадцать одна, все непохожие друг на друга; они стояли на полке в его спальне. Это было свидетельством долгой и крепкой дружбы, и Джо хранил их, как сокровище.
Месье Ода любил, когда Юбер приходил в школу, и все любили. В нём не было ни капли злобности. Малышам он нравился, потому что позволял лазить по себе во время перемен. Лучшей забавой было попытаться усесться на Юбера так, чтобы он не мог встать, – а он боролся, и сражался, и поднимался, как настоящий великан, и расшвыривал малышню во все стороны. Потом они снова забирались на него и пытались повалить, и в конце концов он поддавался, и малыши ликовали. Дети постарше немного побаивались Юбера – и Джо тоже, если честно. Иногда кто-нибудь, например Лоран, насмехался над ним, но только за его спиной. Но даже тогда они его уважали, и не только за размеры: Юбер всегда был готов играть – он вступал во всё, что бы ни происходило. Он был как хамелеон: в кого бы ребята ни играли – в пиратов, солдат, краснокожих индейцев, – он тоже становился таким. Он радовался, когда радовались они, а если кто-то грустил, Юбер садился рядом и разделял их печаль. И все без исключения восхищались творениями его рук. Месье Ода говорил, что когда-нибудь люди будут приходить на выставки в Париже, чтобы на них посмотреть – они и в самом деле были так хороши, и никто в этом не сомневался.
Юбер сидел в задней части класса, сосредоточившись на своей последней крошечной мисочке, поднеся её к самым глазам, – и тут в класс ворвался Арман Жолле. Он взял месье Ода за локоть и повёл к двери. Оба говорили взволнованным шёпотом. Учитель проводил его, а потом позвал Юбера, который поначалу не хотел отрываться от мисочки.
– Давай же, Юбер! – позвал месье Ода и хлопнул в ладоши, и тот сразу встал из-за парты и вытер руки о штаны. – Барабан, Юбер, – сказал учитель, и глаза великана засияли: он обожал свой барабан. Дети радовались любому перерыву в занятиях, но, когда Юбера позвали ходить с барабаном, это означало, что случилось нечто волнующее, даже важное. К тому времени как все собрались у школы, эхо барабана Юбера разносилось по всей деревне. Месье Ода построил школьников по двое. Они всегда вставали в одни и те же пары. Джо ходил с Лораном с самого детства, и теперь длинной вереницей все двинулись к Площади. Люди выбегали из домов, натягивая куртки. Никто не знал, что происходит, – пока все не пришли на Площадь.
Перед Мэрией выстроились солдаты: два ряда солдат в серой форме. На головах у них были не каски, а пилотки. Перед ними на гнедом коне гарцевал, держа поводья обеими руками, офицер с револьвером за поясом. Барабан Юбера приближался, и всё больше людей собиралось на Площади. Месье Сартоль в официальном поясе цветов французского флага стоял рядом с офицером и читал какие-то бумаги. Джо закрыли обзор, и он вскарабкался на стену за памятником жертвам войны как раз в тот момент, когда Юбер, восторженно барабаня, вышел маршем на Площадь. Дедушка с Руфом у ноги стоял, прислонясь к стене, и разглядывал солдат критически. Мэр велел Юберу умолкнуть, но он так увлёкся, что не услышал отцовского приказа. Арман Жолле похлопал его по плечу и помотал головой. Юбер перестал барабанить. Офицер подождал, пока все затихнут, и только после этого начал говорить. У него был сильный акцент, но говорил он медленно, так что Джо мог разобрать каждое слово.
– Моё имя лейтенант Вайсманн, – сообщил он высоким, пронзительным голосом, который идеально ему подходил: сам лейтенант был долговязый и тощий. – Меня прислали в Лескён охранять этот участок границы. Мы с моими людьми будем размещаться в доме священника при церкви. Некоторое время мы будем жить среди вас и хотим, чтобы всё было насколько возможно мирно. Могу вас заверить, что мы не будем вторгаться в вашу жизнь, пока вы не вынудите нас это сделать. – Конь мотнул головой и начал рыть копытом землю, удила звякнули. Эти солдаты были непохожи на тех, что приезжали в прошлый раз: постарше, некоторые даже толстые, и все седые. На сапогах лежала пыль, и в форме они выглядели как-то неуклюже. Это были просто мужчины, одетые в солдатскую форму, – не настоящие бойцы. Лейтенант продолжал:
– Однако есть определённые правила, которым надо подчиняться. Во-первых, будет введён строгий комендантский час. Это значит, что после половины десятого вечера никому нельзя выходить из дома. Разумеется, паспорта надо всегда иметь при себе. И последнее: всё огнестрельное оружие – охотничьи ружья, винтовки, дробовики и прочее – должно быть сдано сегодня к шести часам вечера – для вашей безопасности, как вы понимаете. Повторяю: мы здесь, чтобы охранять границу. Слишком много людей перебегает в Испанию. Вы все знаете, что случится, если вас поймают на помощи тем, кто хочет сбежать. Я должен вам сказать: мы не хотим никаких неприятностей, но мы должны выполнять свою работу, и мы её выполним. Спасибо за внимание. – Он указал на землю у ног коня: – Шесть часов. Оружие оставляйте здесь. Мои люди будут принимать его. Это всё. – Он повернулся к солдатам, пролаял какие-то команды, и все они маршем двинулись через Площадь и по дороге к церкви. Винтовки болтались у них на боках.
